— Зачем тебе это надо, Каргин? — спросила Надя через месяц после их встречи на Бережковской набережной возле офиса «Главодежды».

Вторая половина осени в том году была медленная и теплая. В октябре мужчины ходили в рубашках, а женщины в легких платьях.

Дело было вечером под конец рабочего дня.

По Москве-реке плыли белые ресторанные и прогулочные теплоходы. По небу красным колесом катилось закатное солнце.

Надя зашла к нему в кабинет по какому-то делу. Без дела она не заходила.

Каргин размышлял в тот момент над неточностью названия поэмы Маяковского «Облако в штанах». Облако никак в штанах не смотрелось, а если и смотрелось, то не эстетично, как выпирающий (у Хрущева был такой) живот.

В предложенной Маяковским образной конструкции присутствовала несовместимость материалов — плотных штанов и бесплотного облака.

Вот солнце, думал Каргин, совсем другое дело.

В тот момент оно как раз вставило лучи, как ноги, в штанины двух вертикальных перистых облаков. Одна штанина, правда, оказалась короче другой. Каргин тут же вспомнил, что солнце (не суть важно, в перистых перекрученных штанах или в огненном неглиже) приходило к поэту на дачу, после чего тот укрепился в решении «светить, и никаких гвоздей!».

Маяковский был гением.

Каргин был никем, средней руки чиновником с раздвоенным сознанием, однако он тоже вознамерился светить.

— Видишь ли, я... — он осторожно взял за руку, доверительно заглянул Наде в глаза, — работаю над конституцией... личности. Что-то вроде основного закона человека.

— И в чем он? — Надина рука никак не отозвалась на дружеское прикосновение.

Иногда Каргину казалось, что в мире не осталось вещей, способных удивить Надю. Или она верила всему, что слышала, принимала все за чистую монету. Или же не верила никому и ничему, принимала все за грязную монету. Но было возможно и третье объяснение: Надя существовала отдельно как от правды, так и ото лжи, так сказать, по ту сторону монетаризма. Происходящее ее не интересовало, а потому и не могло удивить.

— Надеюсь, не в том, что человек — это звучит гордо? — спросила Надя.

— В неотъемлемом праве человека предпринимать действия, направленные на изменение окружающей действительности с целью ее исправления! — как с листа отчеканил Каргин, хотя еще мгновение назад понятия не имел об основном законе человека. Он знал, кому и чему собирается светить, но пока не знал, где взять гвозди, чтобы приколотить лампу. «Может, не надо их искать? — малодушно подумал Каргин. — Как бы меня самого не приколотили этими гвоздями...»

— Зачем человеку предпринимать такие действия? — поинтересовалась Надя.

— Чтобы сделать действительность лучше, чище, честнее, справедливее... — Закон стремительно, как мумия из фантастического фильма, обрастал словесной плотью. — Мне продолжать, или достаточно этих определений? — недовольно посмотрел на Надю Каргин.

Если опция «удивление» у нее перманентно находилась в положении «выкл.», то опция «тупизм» довольно часто пребывала в положении «вкл.». Хотя иногда Каргину казалось, что под показным Надиным «тупизмом» маскируется иная — универсальная опция, претендующая на управление всей программой. Каргину это не нравилось. Он считал, что программой исправления действительности должен управлять он — автор основного закона человека.

— Для кого сделать? — продолжила Надя игру в «тупизм».

— Для всех, — коротко и тупо ответил Каргин. Он решил бить Надю ее же оружием.

— Для всех невозможно, — пожала плечами Надя.

— Это почему? — надменно поинтересовался Каргин.

— Один не может решать за всех, — ответила Надя. — Как ты можешь знать, что нужно всем?

— Иисус Христос знал, — возразил Каргин, мысленно прося у Господа прощения за суесловие и гордыню. — И смог.

— У него не получилось, — тихо, но твердо, без малейших сомнений в голосе констатировала Надя.

«Получилось, — подумал Каргин, хоть и с издержками в виде... гвоздей».

— Дело не в том, получилось или нет... — он выдержал долгую паузу, но, похоже, судьба Родины не сильно беспокоила Надю.

Она спокойно, как если бы они говорили о погоде и разговор был завершен, расположилась за приставным столиком. Разложила на нем служебные бумаги на бланках и с печатями. Некоторые имели помятый вид, из чего следовало, что они пришли по почте.

Каргин нахмурился. Он был уверен, что тот, кто прибегает в общении с ним к услугам почты России, не уважает его или — в его лице — учреждения, которые он представляет, в данном случае министерство и «Глав­одежду». Письма, отправленные из Дома правительства на Краснопресненской набережной в «Главодежду» на Бережковской набережной, преодолевали расстояние в четыре троллейбусные остановки за две недели.

— Дело не в том, получилось или нет, — недовольно повторил Каргин. — Дело в том, что получилось только так, как могло получиться. Неотменимо! — вбил пафосное слово, как гвоздь (опять!), хотя пока было не очень понятно, куда и зачем. Глядя на невозмутимо перебирающую бумаги Надю, он не мог отделаться от ощущения, что вбил гвоздь в... облако. Ну и ладно, посмотрел на Надю Каргин, зато это облако не в штанах...

— Слишком просто, — пожала плечами Надя. — Так можно сказать о чем угодно. Это называется, если я не ошибаюсь, вульгарным позитивизмом. Все в мире происходит, потому что происходит. И все неотменимо, если произошло.

— Тогда еще проще, — обрадовался продолжению дискуссии, хотя и не без обиды на определение «вульгарный», Каргин. — Я знаю, что я несовершенный и... вульгарный человек, что моя жизнь не может служить примером для подражания, что мне есть в чем каяться. Мне также известно, что на том свете меня встретят... строго... — замолчал.

Ему скоро должно было исполниться шестьдесят. Он не собирался на пенсию, уже была договоренность, что срок службы продлят. Казалось бы, живи и радуйся, но мысль о смерти все чаще посещала Каргина. Все чаще он видел во сне уходящий в бесконечность глиняный мамедкулийский дувал со вмазанными в него, поющими на ветру бутылками. Каргин чувствовал, что смерть даже не исподволь, а открыто тестирует его, как дирижер оркестр перед исполнением неотменимой пьесы. Инструменты откликаются неясными, но грустными звуками. У него то кружится голова, то тоскливо ноет в правом подреберье, то немеют руки и наливаются свинцом ноги, то сердце выдерживает томительную паузу, подстраиваясь под взмах дирижерской палочки. Смерть, как голодная птица зерна, склевывала с тарелки земли людей. Очень часто до того момента, как человек успевал сделать то, за что был готов отдать жизнь. Смерть сама решала, когда ее забрать.