…Те, у кого красивые руки, умеют как бы невзначай показать тонкие, крашеные хной пальцы. Есть способы сделать непроницаемым или прозрачным муслин яшмака, удваивая складки или укладывая их в один слой; можно чуть приподнять или опустить несносную маску, сделать шире или уже щель между нею и головным убором. Между двумя этими белыми покровами блестят, как черные алмазы, как агатовые звезды, самые восхитительные в мире глаза, еще более яркие от подведенных век и словно вобравшие в себя всю выразительность лица, наполовину скрытого».

Жены и фаворитки султана никогда не появлялись перед ним в одном и том же платье. Султан и сам любил менять наряды. Отправленные в отставку костюмы поступали в распоряжение слуг.

Гаремные правила регулировали и повседневные наряды наложниц. Как писал Осман-Бей, «Обычай требует, чтобы никто во дворце не носил шуб, шалей, кофт и проч., и чтобы полудекольтированное платье было форменной одеждой. Единственный лица, имеющие право тепло одеваться и кутаться сколько угодно, это принцессы крови и жены султана. В силу этого закона все кальфы, ученицы и пр. должны проходить по залам и большим мраморным лестницам по сквозному ветру, в одной легкой энтари на плечах. Летом подобный этикет не представляет неудобств, но зимой он может иметь печальный последствия для здоровья бедных девушек, которые иногда по целым часам ожидают приказаний какой-нибудь султанши. И действительно, как говорят, зимой случаи заболевания горлом и грудью чрезвычайно часты в серале».

На картинах, посвященных гаремной жизни, мы действительно видим наложниц в весьма декольтированных нарядах, что за пределами сераля вызвало бы бурю общественного негодования.

В «Тысяче и одной ночи» описан особый ритуал открывания невесты в семи платьях: «А затем певицы забили в бубны и засвистали в свирели, – и появились прислужницы, и посреди них дочь везиря; ее надушили и умастили, и одели, и убрали ей волосы, и окурили ее, и надели ей украшения и одежды из одежд царей Хосроев. И среди прочих одежд на ней была одежда, вышитая червонным золотом, с изображением зверей и птиц, и она спускалась от ее бровей, а на шею ее надели ожерелье ценою в тысячи, и каждый камешек в нем стоил богатства, которого не имел тобба и кесарь. И невеста стала подобна луне в четырнадцатую ночь, а подходя, она была похожа на гурию; да будет же превознесен тот, кто создал ее блестящей! И женщины окружили ее и стали как звезды, а она среди них была словно месяц, когда откроют его облака.

А Бедр-ад-дин Хасан басрийский сидел, и люди смотрели на него; и невеста горделиво приблизилась, покачиваясь, и горбатый конюх поднялся, чтобы поцеловать ее, но она отвернулась и повернулась так, что оказалась перед Хасаном, сыном ее дяди, – и все засмеялись. И видя, что она направилась в сторону Хасана Бедр-ад-дина, все зашумели и певицы подняли крик, а Бедр-ад-дин положил руку в карман и, взяв горсть золота, бросил ее в бубны певицам; и те обрадовались и сказали: «Мы хотели бы, чтобы эта невеста была для тебя». И Хасан улыбнулся.

…И прислужницы открыли ее в первом платье, и Хасан уловил ее облик, и она принялась кичиться и покачиваться от чванства и ошеломила умы женщин и мужчин, и была она такова, как сказал поэт:

Вот солнце на тростинке над холмами

Явилось нам в гранатовой рубашке.

Вина слюны она дала мне выпить

И, щеки дав, огонь яркий погасила.

И это платье переменили и одели ее в голубую одежду, и она появилась словно луна, когда луна засияет, с волосами как уголь, нежными щеками, улыбающимися устами и высокой грудью, с нежными членами и томными глазами. И ее открыли во втором платье, и была она такова, как сказали о ней обладатели возвышенных помыслов:

В одеянье она пришла голубом к нам,

Что лазурью на свет небес так похоже,

И увидел, всмотревшись, я в одеянье

Месяц летний, сияющий зимней ночью.

Затем это платье переменили на другое и укрыли ее избытком ее волос и распустили ее черные длинные кудри, и их чернота и длина напоминали о мрачной ночи, и она поражала сердца колдующими стрелами своих глаз.

И ее открыли в третьем платье, и она была подобна тому, что сказал о ней сказавший:

Вот та, что закутала лицо свое в волосы

И стала соблазном нам, а кудри – как жало.

Я молвил: «Ты ночью день покрыла». Она же: «Нет!

Покрыла я лик луны ночной темнотою».

И ее открыли в четвертом платье, и она приблизилась, как восходящее солнце, покачиваясь от чванства и оборачиваясь, словно газель, и поражала сердца стрелами из-за своих век, как сказали о ней:

О солнце красы! Она явилась взирающим

И блещет чванливостью, украшенной гордостью.

Лишь только увидит лик ее и улыбку уст

Дневное светило – вмиг за облако скроется.

И она появилась в пятой одежде, подобно ласковой девушке, похожая на трость бамбука или жаждущую газель, и скорпионы ее кудрей ползли по ее щекам, и она являла свои диковины и потряхивала бедрами, и завитки ее волос были не закрыты, как сказали о ней:

Явилась она как полный месяц в ночь радости,

И члены нежны ее и строен и гибок стан,

Зрачками прелестными пленяет людей она,

И жалость ланит ее напомнит о яхонте.

И темные волосы на бедра спускаются, –

Смотри берегись же змей волос ее вьющихся.

И нежны бока ее, душа же ее тверда,

Хотя и мягки они, но крепче скал каменных.

И стрелы очей она пускает из-под ресниц

И бьет безошибочно, хоть издали бьет она.

Когда мы обнимемся и пояса я коснусь,

Мешает прижать ее к себе грудь высокая.

О прелесть ее! Она красоты затмила все!

О стан ее! Тонкостью смущает он ивы ветвь!

И ее открыли в шестой одежде, зеленой, и своей стройностью она унизила копье, прямое и смуглое, а красотой своей она превзошла красавиц всех стран и блеском лица затмила сияющую луну, достигнув в красоте пределов желания. Она пленила ветви нежностью и гибкостью и пронзила сердца своими прекрасными свойствами, подобно тому, как сказал кто-то о ней:

О девушка! Ловкость ее воспитала!

У щек ее солнце свой блеск зеленый –

Явилась в зеленой рубашке она,

Подобной листве, что гранат прикрывает.

И молвили мы: «Как назвать это платье?»

Она же, в ответ нам, сказала прекрасно:

«Мы этой одеждой пронзали сердца

И дали ей имя «Пронзающая сердце».

И ее открыли в седьмой одежде, цветом между шафраном и апельсином, как сказал о ней поэт:

В покрывалах ходит, кичась, она, что окрашены

Под шафран, сандал, и сафлор, и мускус, и амбры цвет.

Тонок стан ее, и коль скажет ей ее юность: «Встань!»,

Скажут бедра ей: «Посиди на месте, зачем спешить!»

И когда я буду просить сближенья и скажет ей