Парень очень собой гордился, пока не умер от укуса змеи во время сна в доме одного из партизан, в той самой сельве, в забытой богом деревушке. По-моему, змея не только укусила его, но и сожрала без следа все его флешки, на которых были аккуратно записаны остальные документы. Во всяком случае, их при нем так и не нашли. А еще какая-то змея, неверное, уже другая, умнее той, что из сельвы, поглотила и все оставшиеся файлы.

Думаю, сеньора Бестия тоже напрасно решила рассориться со всем миром.

Ей дали это убедительно понять. И вот однажды появился представитель нашего парк-отеля, очень самоуверенный юрист, который предложил ей защиту на продолжительное время в обмен на перечисление огромной суммы на счет компании, то есть парк-отеля. Она теперь якобы ни в чем не будет нуждаться, ее никто никогда не найдет, потому что тут нет электронной связи с продажным человечеством, нет выхода во всемирную паутинную помойку. Зато у нее будет время все обдумать и решить.

Не знаю, что еще ей сказал наш человек, но она очень быстро оказалась здесь. Со всеми своими деньгами и со своей тоской.

Ее уже нет среди живых. Поэтому я и решился кое-что рассказать, но кое-что все же слегка приврал. О том, как она покинула наш беспокойный мир, расскажу чуть позже, потому что это не менее важно, чем то, как она жила в нашем общем мире пятьдесят лет. Особенно последние двадцать.

* * *

Большинство клиентов уже заканчивали трапезу. Почему-то они, не любя друг друга и редко доверяя друг другу хотя бы слово или даже простой кивок, являются в основной ресторан почти одновременно. Это меня раздражает, так как мне и еще четверым официантам смены приходится крутиться вокруг их столиков и удовлетворять гастрономические капризы. А они у всех разные, порой даже странные.

Покойный Иван Голыш, например, любил исключительно русскую кухню, и нашим поварам пришлось близко познакомиться с изысками этого стола. Впрочем, назвать изыском, скажем, их винегрет, язык не поворачивается. Это просто мелко нарубленный салат, в котором превалирует хорошо проваренная свекла. В европейской кухне свекла вообще крайне редко употребима, а у русских она присутствует во многих блюдах. Еще он любил русский борщ и селедку «под шубой», или просто натертую свеклу с чесноком и майонезом. Кроме него и Товарища Шеи этого никто никогда не заказывал.

Впрочем, вру, немец. Сухой старец рептилия герр Штраус. Он тоже имел склонность к некоторым блюдам русской кухни. Во всяком случае, иной раз хлебал их борщ или капустные щи, а порой даже закусывал рюмку шнапса жирной селедкой. Из-за них мы держали одного специалиста по русской кухне и закупали необходимые продукты.

А еще для немца варилась жуткая штука, которую русские у себя называют студнем, или холодцом. Это такой застывший говяжий или свиной бульон с кусками мяса и чеснока. Одного нашего француза однажды прямо-таки вывернуло наизнанку, когда он ненароком увидел это русское блюдо на столе у старого немца. Я однажды его украдкой попробовал. Если бы не слишком аппетитный вид, то после третьей рюмки водки вполне сошло бы. Припоминаю, что моя мама делала нечто подобное раз или два. Но у нас это не оценили должным образом. Все-таки эти русские очень уж особенные натуры. И в кухне, и в жизни.

Меня удивляло, что немец с удовольствием лакомится русской кухней. Однако наш шеф-повар, нидерландец, сказал мне, что русская кухня подходит немцам, а немецкая — русским.

— Они все одинаковые, — говорил он, покачивая огромной, тяжелой башкой в белом крахмальном колпаке. — Только немцы богаче каждый в отдельности, а русские — лишь в целом, зато по отдельности русские в большинстве своем нищие.

Я, пожалуй, соглашусь с нидерландцем. Тем более он по происхождению еврей, недавних предков которого казнили наполовину в Германии, а наполовину в советской России. Хотя в советской России они до этого еще и революцию сделали.

Он говорил, что русские не умеют делиться. Могут лишь отнимать, даже выдирать с кровью, с мясом. Немцы же отнимают только у других, зато делятся со своими.

Вот до каких выводов может довести обыкновенный поверхностный анализ национальных гастрономических предпочтений. Ну, где связь? А оказывается, есть.

Вообще-то и другие клиенты доставляли нашим поварам много проблем. Каждый требовал свое, каждый надувал губки и давал понять, что платит достаточно, чтобы любой его каприз исполнялся точно и вовремя.

Мы люди пунктуальные. Это очень важно, иначе предприятие под названием «парк-отель “Х”» перестанет быть нужным. Мы все выполняем так, как того требует контракт, состоящий из официальной и секретной частей.

Нас не пугает даже пунктуальность немцев, которых здесь немного — трое. Двух других я знаю плохо, зато имел честь общаться со старой рептилией, с герром Штраусом. Он с теми двумя немцами, по-моему, и взглядом не обменялся.

Боюсь, передать его историю почти так же точно, как истории покойных Ивана Голыша и синьоры Марии Бестии, я не сумею, потому что этот древний змей неразговорчив и даже упрям в своем молчании. Правда, иной раз он что-то из себя выдавливает. Но не следует забывать: место, где скрываются от мира семнадцать богатейших людей, представляет собой некую сложную машину, владеющую собственными возможностями выжимать из клиентов информацию, как сок из лимона. Хочет он или нет, а потечет.

Не стану говорить, как и кем это делается, потому что это и есть одно из того, что входит в секретную часть наших контрактов. Скажу лишь, что люди обычно не теряют надежды до самого конца. А надежда — самый мощный пресс, выдавливающий из человека отчаяние. Правда, иной раз вместе с жизнью…

Обед заканчивался, когда герр Штраус сделал мне знак рукой подойти. Он посмотрел на меня, казалось бы, невидящим взглядом холодных, слезоточивых глаз и прошамкал:

— Es ist gedeckt, я все думаю, кто вы на самом деле?

— Герр Штраус, я ваш официант и… друг. Здесь все друзья.

Он недоверчиво усмехнулся, и его рассеянный взгляд приобрел смысл.

— В мире нет друзей, есть лишь партнеры… временные.

— Как угодно, герр Штраус. Только я не понимаю, почему вы вдруг усомнились во мне?

— Я заметил, еs ist gedeckt, что многие клиенты почему-то именно с вами откровенны. Почему?

— Возможно, цветных и проституток не воспринимают всерьез, герр Штраус?

— Насчет проституток не знаю, а с цветными вы явно переборщили. Да бог с вами, еs ist gedeckt! Я ведь тоже кое-что сболтнул вам как-то. Надеюсь, это не пойдет нам с вами во вред? Впрочем, мне уже ничто не сможет быть более вредным, чем сама жизнь. Стоило ли так за нее биться, так набивать ее удобствами для себя, если верхом успеха стал ваш парк-отель? Странная карьера для везучего человека, не правда ли?

Я пожал плечами, не зная, что ответить. Пожалуй, этот немец всегда был тут самым загадочным клиентом.

Герр Штраус родился почти в самом конце Второй мировой войны, в ноябре 1944 года. О том времени он, разумеется, ничего помнить не мог — и того, как однажды ночью отец вернулся с Западного фронта в разбомбленный, почти полностью уже сожженный Берлин. И как испугалась, увидев дезертира-мужа, его супруга, деятельнейшая в свое время участница геббельсовских идеологических проектов. Она была молодой светловолосой учительницей, поставленной нацистами над старшеклассниками из гитлерюгенда. Состояла в той же партии — в Национал-социалистической, как и ее отец, и свекор, и два брата свекра, и муж, и сестра мужа.