В половине девятого генеральный директор вызвал к себе редактора новостной программы и сообщил ему, что сегодняшний выпуск откроется правительственным заявлением, которое, как всегда, будет читать диктор, а уж после этого он сам, генеральный, огласит в виде дополнения некий документ. Если все это показалось выпускающему чем-то необычным, ненормальным и странным, то виду он не подал, а лишь попросил вручить ему оба документа с тем, чтобы можно было прокатить их через телесуфлер — хитроумное устройство, позволяющее создать видимость того, что человек с экрана обращается прямо и непосредственно к каждому из зрителей персонально. Генеральный ответил на это, что в данном случае телесуфлер использован быть не может: Читать будем по старинке, сказал он и добавил, что войдет в студию ровно без пяти девять и передаст заявление диктору, который должен быть проинструктирован, что открыть папку с этим документом сможет лишь перед самым началом чтения. Выпускающий счел, что теперь настало время выказать хоть какую-нибудь заинтересованность, и спросил: Неужели — так важно. Через полчаса узнаете. Так, ну а государственный флаг надо будет укрепить за вашим креслом. Нет-нет, никаких флагов, я же не глава кабинета и даже не министр. И не король, льстиво подхватил выпускающий, тоном своим давая понять, что: нет, как раз король — король отечественного телевидения. Генеральный пропустил это мимо ушей: Можете идти, через двадцать минут я буду в студии. Мы не успеем наложить грим. И не надо: чтение будет недолгим, а зрителям, уверяю вас, найдется о чем подумать помимо того, напудрили меня или нет. Как скажете. Но в любом случае скажите операторам, чтобы правильно поставили свет: не хотелось бы предстать на экране ожившим мертвецом — и сегодня меньше, чем когда бы то ни было еще. И в двадцать пятьдесят пять директор вошел в студию, передал диктору папку и сел на предназначенное ему место. Весть о том, что готовится нечто из ряда вон, вмиг облетела телецентр, и потому в аппаратную набилось гораздо больше народу, чем обычно. Режиссер установил тишину. Ровно в двадцать один под характерную музыку на экране появилась заставка, предваряющая выпуск новостей, — стремительная череда кадров, призванная внушить зрителям, что этот круглосуточный телеканал, как древле — божество, пребывает одновременно повсюду и отовсюду шлет вести. В тот самый миг, когда диктор дочитал правительственное сообщение, режиссер переключил изображение на камеру номер два, и на экране возник генеральный директор. Было видно, что он сильно волнуется, и слышно, что в горле у него — комок. Прокашлявшись, чтобы прочистить голос, он начал читать: Глубокоуважаемый господин директор, настоящим довожу до сведения всех заинтересованных лиц, что сегодня с нуля часов люди вновь будут умирать, как это велось без сколько-нибудь заметных возражений от начала времен до тридцать первого декабря прошлого года, и считаю нужным объяснить, что, приостановив на время свою деятельность, отложив в сторонку тот эмблематический сельскохозяйственный инструмент, что был мне в давние дни вложен в руку неуемным воображением живописцев и граверов, я ставила своей целью показать роду человеческому, столь ненавидящему меня, что значит — жить всегда, то есть вечно, хотя скажу вам по секрету, глубокоуважаемый господин директор, разница между двумя этими определениями мне неведома, и, по моему разумению, они означают совершенно одно и то же, а по истечении шестимесячного срока, с полным правом заслуживающего названия «испытательный», и приняв во внимание плачевные результаты этого эксперимента, как с точки зрения морали, то есть в аспекте философском, так и с точки зрения прагматики, то есть в аспекте социальном, я сочла за благо для семей и для общества во всей его совокупности признаться публично в совершенной мною ошибке и объявить о немедленном возвращении к нормальной, бесперебойной деятельности, а это будет значить для всех тех, кто должен был бы умереть, но продолжает, даже лишась здоровья, свое пребывание на этом свете, что свеча их жизни погаснет в тот самый миг, как стихнет в воздухе последний удар колокола, возвещающий полночь, причем слово «колокол» употреблено здесь исключительно в смысле символическом, поскольку, я надеюсь, никому не придет в голову идиотская идея подвязывать язык церковному колоколу или портить механизм курантов в рассуждении таким способом задержать ход времени и воспрепятствовать моему твердому намерению, каковое заключается в возвращении высшего страха в сердца людей большая часть тех, кто толпился в студии и аппаратной, уже выметнулись оттуда, а оставшиеся тихо переговаривались друг с другом, создавая слитный гул, прекратить который режиссер, сам пораженный до глубины души, позабыл, хотя имелось у него некое яростное движение руки, унимавшее любой шум в иных, менее драматических обстоятельствах а потому смиритесь и мрите без возражений и споров, ибо ни к чему они не приведут и ничем не помогут, однако же есть пункт, где я считаю себя обязанной повиниться: речь идет о несправедливом и жестоком обыкновении лишать людей жизни внезапно, не говоря, так сказать, худого слова, без предупреждения, не крикнув «поберегись», и признаюсь, что это — сущее и неоправданное зверство: сколько раз я даже не давала людям времени хотя бы составить завещание, хотя справедливости ради замечу, что обычно высылала вперед болезни, хвори и недуги, обладающие, впрочем, некой забавной особенностью — люди всегда надеются избавиться от них, так что лишь с большим опозданием постигают, что эта болезнь — последняя, а теперь все будет не так, и отныне каждый получит предуведомление и неделю срока, чтобы привести в порядок остаток своей земной жизни, написать завещание, проститься с близкими, попросить у них прощения за когда-либо содеянное зло, восстановить прерванные двадцать лет назад отношения с двоюродным, например, братом, и в заключение, глубокоуважаемый господин генеральный директор, мне остается лишь попросить вас о том, чтобы в каждый дом нашей страны уже сегодня пришло мое собственноручное послание, подписанное именем, под которым я известна всем, с совершенным почтением смерть. Увидев, что его уже нет на мониторе, директор встал с кресла, сложил листок вдвое и спрятал его во внутренний карман. К нему уже направлялся режиссер с искаженным и бледным лицом. Вот, стало быть, как, бормотал он чуть слышно, вот оно, значит, что. Директор молча кивнул и вышел из студии. Он уже не слышал, как лепетал диктор: Вы прослушали, — а потом пошли новости, потерявшие всякое значение, потому что во всей стране никому не было до них никакого дела: в тех семьях, где имелся неизлечимо больной, родственники сходились у его одра, хоть и не могли предупредить его, что он умрет через три часа, не могли сказать, что оставшееся время ему следует употребить на составление завещания или на примирение с двоюродным, например, братом, не могли также продолжать всегдашнюю лицемерную игру, спрашивая его умильным голоском, как он себя нынче чувствует, нет, они будут посматривать на его землистые ввалившиеся щеки, а потом исподтишка — на часы, ожидая, когда минет срок и поезд мира двинется по обычной своей колее в нескончаемое путешествие. Немало было и таких семей, которые уже заплатили маффии, чтобы доставила куда следует полубренные останки их родичей, а теперь, убедившись, что плакали их денежки, и, в лучшем случае смирившись с этим, понимали, что, прояви они побольше милосердия и терпения, глядишь, и тратиться бы не пришлось. На улицах царила растерянность: там и тут виднелись ошеломленные, сбитые с толку и оторопелые люди, не знавшие, куда податься и что делать: одни безутешно рыдали, другие обнимались, словно бы решив начать прощание сейчас же и не сходя с места, третьи спорили, кто виноват — правительство, медицинская наука или папа римский, какой-то скептик утверждал, что не было еще в истории случая, чтобы смерть писала письма, а потому следует немедленно отправить послание на графологическую экспертизу, ибо, горячился он, рука, состоящая из одних лишь костей, не может писать так, как рука полноценная, подлинная, живая, состоящая из мяса, нервов, крови, сухожилий, а если кости не оставляют дактилоскопических отпечатков и, стало быть, не позволят установить автора письма, то анализ днк способен пролить свет на эпистолярный зуд, внезапно обуявший существо, всегда и неизменно хранившее молчание. В этот самый миг премьер говорил по телефону с королем, объясняя ему, по каким именно причинам решил не посвящать его величество в суть дела, а тот отвечал, что, мол, да, что все понимает, а премьер сказал, что глубоко скорбит по поводу прискорбной развязки, имеющей наступить в полночь с последним ударом колокола, на что король пожал плечами в том смысле, что, мол, чем так жить, лучше уж вообще не жить, да и потом — сегодня ты, завтра я, тем более что наследный принц уже обнаруживает признаки нетерпения, осведомляясь, когда же придет его черед стать конституционным монархом. Завершив этот задушевный разговор, проникнутый непривычной искренностью, премьер приказал начальнику секретариата созвать всех членов кабинета на срочное совещание. Чтобы через сорок пять минут, ровно в десять, все были в сборе, надо обсудить и принять необходимые меры к тому, чтобы минимизировать всякого рода беспорядки и смуты, которые в ближайшие дни совершенно неизбежно породит изменившаяся ситуация. Вы имеете в виду количество покойников, коих надо будет в кратчайшие сроки вывезти. Да это-то что, мой дорогой, с проблемами такого рода справятся похоронные бюро, для них-то кризис кончился, они должны быть на седьмом небе от счастья, подсчитывая грядущие барыши, вот и пусть хоронят покойников, то есть занимаются своим прямым делом, а нам с вами придется озаботиться живыми — к примеру, собирать команды психологов, чтобы помогали людям справиться с травмой: легко ли вновь свыкнуться с неизбежностью смерти, когда они были убеждены в вечной жизни. Да, я и сам об этом думал, должно быть, это тяжко. Не теряйте времени, зовите министров, пусть прихватят с собой статс-секретарей, я жду их к десяти, без опозданий, будут спрашивать — скажите каждому, что — его первого: они ведь самолюбивы как дети, без леденцов не могут. Зазвонил телефон, и: Ваше превосходительство, сказал министр внутренних дел, меня теребят из всех газет, требуют предоставить им копию письма, оглашенного в вечерних новостях, а мне о нем, к сожалению, ничего не было известно. Сожалеть здесь совершенно не о чем, я взял на себя ответственность за сохранение тайны, ибо в противном случае мы бы получили двенадцать часов бешеной свистопляски, паники и сумятицы. Так что же мне делать. Да ничего не делать — мой аппарат разошлет текст письма во все сми. Отлично. Ровно в десять начнется заседание кабинета, я жду вас вместе с вашими первыми замами. А прочих замов — не надо. Нет, этих оставьте, пусть дом сторожат, недаром говорится: меньше народу — больше кислороду. Слушаю. Прошу не опаздывать, заседание начнется ровно в десять ноль одну. Уверен, мы прибудем первыми. И — медаль на грудь. Какую медаль. Да это я так, к слову, не обращайте внимания.