– О, скажите мне еще раз, что вы любите меня! – пролепетала Эльза.

И я без конца повторял ей это.

– Будем умниками, – задыхаясь сказала она наконец. – Больберг может вернуться каждый момент, если принц пошлет ее за мной. Сядьте на стул рядом со мной и сидите паинькой!

В той прострации чувств, которая неизбежно следует за бурными, но неполными ласками, мы слушали речь Марбаха, прерываемую аплодисментами слушателей. У графа был громкий голос, и он произносил свою речь так, как командовал бы полком. Поэтому ни одно слово не ускользнуло от нас. Он говорил:

– Как ни велика была бы та Германия, которую вам, молодые солдаты, может быть, придется защищать оружием, она все еще слишком мала в сравнении с тем, чем должна быть и чем, благодаря вам когда-нибудь станет! Через самый небольшой промежуток времени мы увидим такую картину: германское знамя объединит восемьдесят шесть миллионов немцев, которые будут править территорией, населенной ста тридцатью миллионами европейцев. И на всей этой громадной территории только одни немцы будут обладать политическими правами, только они одни будут иметь право служить в армии и флоте, только они одни будут иметь право владеть землями. И, как это было в средние века, они станут народом господ, снисходительно предоставивших черную работу другим народам, подвластным их господству!

Толпа бурными одобрениями приветствовала эти фразы, которые мне лично казались лишенными всякого здравого смысла. Но и Эльза разделяла восторги толпы, и, когда гром аплодисментов покрыл последнюю фразу Марбаха, ее руки выпустили мои пальцы и она, аплодируя, бросилась к окну. Это было совершенно инстинктивным движением, и ей сейчас же стало совестно; она избегала теперь встречаться со мной взглядом, и наши руки уже не соединились.

Теперь и я подошел к окну: речь Марбаха искренне заинтересовала меня. Он же продолжал:

– Быть может, до вас донесутся отдельные голоса, осмеливающиеся отрицать, опорочивать эту надежду, зароненную в наши сердца нашим героем, князем Бисмарком. Да, в том позор нашего времени, что немцы восстают против своей родины и осмеливаются говорить: «Мы хотим видеть тебя маленькой!» Таких немного, но они существуют, и в редком городе не найдется представителя подобного взгляда. Во имя смутных идей свободы и братства, тех самых, которые так ненавидел Бисмарк, ненавидя Францию, они требуют крушения силы под предлогом торжества мысли… Это – плохие граждане, враги отечества, императора и нашего возлюбленного принца! Я уверен, что среди вас, солдаты, не найдется таких. Но – увы! – я знаю, что в самом Ротберге есть один такой. Разве мы с глубокой печалью не видели сегодня афиш, возвещавших нам, что сегодня, в этот приснопамятный для нас день, сын Ротберга собирается протестовать, в сущности, против постановки этого памятника? Великодушие нашего повелителя разрешило этому врагу родины пребывание на нашей территории, и наш повелитель был совершенно прав, потому что этот человек – просто сумасшедший. Но вы, солдаты, вы должны с отвращением отворачиваться от такого человека, позора своей родины! Презирайте его! Покройте его позором! Подобные граждане недостойны обучать немцев! Стыд им! Слава князю Бисмарку, образцу Германии!

Гром аплодисментов приветствовал это провозглашение анафемы Молоху. Но в этот момент случилось нечто, до такой степени неожиданное и необычное, что только вызванное этой необычностью остолбенение и могло сделать это «нечто» осуществимым. Маленький седой старичок, одетый в черный редингот и белый жилет, медленно перелез через веревку, которая отделяла зрителей от эспланады, а затем подошел к трибуне и взобрался на нее. Это было сделано так быстро, так неожиданно, что никому и в голову не пришло задержать старика. Макс, командовавший парадом, оставался совершенно равнодушным к происходящему, а Марбах, усевшись на своем месте на официальной эстраде, с удивлением увидал на трибуне профессора Циммермана, который громко и ясно начал говорить, знаком приказав толпе молчать:

– Меня оскорбили, мне приписали такие действия и намерения, которых у меня и не было… И, если мне запретят защищаться, пусть от меня узнает весь мир, что на ротбергской территории свободная мысль находится в плену!

– Долой! Долой! – зарычал майор Марбах с эстрады и хотел броситься к трибуне, но принц схватил его за рукав и заставил сесть.

Молох продолжал:

– Я буду краток. То, что я хотел сообщить в своем докладе, я изложу теперь в нескольких словах. Я позволю себе напомнить моим соотечественникам, что я участвовал в походе семидесятого года, бывшем делом рук Бисмарка. Я получил французскую пулю в правый бок под шестое ребро, ну, а предшествовавший оратор, этот отважный вояка, сам никогда не был ранен, если не считать того, что безобидная петарда негра повредила ему мозги!

Публика захохотала. Марбах, как пруссак и кичливый дворянчик, в Ротберге популярностью не пользовался.

– Поэтому, – продолжал Молох, – я считаю себя вправе говорить о празднестве, за которое поплатился когда-то собственной шкурой… Так вот, эта война, где восторжествовали немецкий ум, немецкая воля и немецкое терпение, могла бы быть прекрасной, но нашелся человек, который помешал ей стать таковой!

– Кто же это? Кто же это? – закричала толпа, в первом ряду которой я видел Грету и госпожу Циммерман.

Грета, видимо, забавлялась на славу и изо всех сил старалась рассмешить гримасами и ужимками принца Макса, а госпожа Молох, опираясь затянутыми в перчатки руками на канат, в экстазе смотрела на мужа.

– Кто же это? Кто же это? – кричала толпа.

Когда шум несколько стих, Молох показал пальцем на титана, опиравшегося на меч, и сказал:

– Вот он!

В толпе, до этого разделившейся почти поровну на друзей и недругов оратора, теперь взяли верх негодующие возгласы. Майор Марбах даже подскочил на месте, и я видел, как побледнела госпожа Циммерман.

Но звонкий пронзительный голос старика опять покрыл шум, и толпа вновь с интересом прислушивалась к его дальнейшим словам. Он продолжал:

– Повторяю вам, что вот этот самый человек омрачил в глазах истории славу объединенной Германии. Вам не поможет, если вы будете кричать: «Мы всегда правы, и история не откажется признать нашу правоту!» История пишется не одними только немцами, ее приговоры диктуются мировой совестью. Ну, а эта мировая совесть, восхищаясь энергией, храбростью, умом этого самого немца, скажет: «Он искал успеха путем коварства и лжи и обесчестил этот успех жестокостью. И его преступления еще тем больше, что того же самого, что сделал он, можно было добиться без коварства, лжи и жестокости!»

Толпа волновалась все больше и больше. Тем не менее, слышались голоса, кричащие:

– Слушайте! Слушайте!

– Да, слушайте меня, – продолжал Молох. – Разве я не имею права говорить сегодня, в день ветеранов? Разве сам я – не ветеран?

– Браво! – закричали те же голоса.

– Я говорил вам, что сделанное этим человеком могло быть осуществлено без такого зверства. Я докажу это. В тысяча восемьсот сорок восьмом году депутация франкфуртского сейма предложила прусскому королю, Фридриху Вильгельму Четвертому, императорскую корону. Король отклонил это предложение. Кто же помешал ему принять его? Бисмарк! Он находил, что корона, предложенная руками разночинцев, ровно ничего не стоит. «Я не хочу возлагать на плечи моего повелителя царскую мантию, подбитую красной подкладкой», – сказал он, – и все-таки, когда через двадцать лет он возлагал на плечи Вильгельма Первого эту мантию, она была подбита красным: кровь двух народов окрасила ее!