чем между ремесленниками; подростков было очень мало; большинство составляли, как и у ремесленников, люди в возрасте, по-видимому, от двадцати лет до тридцати. О военно-судных комиссиях интеллигенты рассказывали в том же роде, как и ремесленники. Слово «самодержавие» как будто подразумевает, что все чиновники, гражданские и военные, высшие и низшие, благоговеют пред царем, принимают его указы, как некоторую святыню, стараются исполнить их «не токмо за страх, но и за совесть» со всевозможною точностью. Я уже и тогда понимал, что на деле и было, и есть совсем не так, что исполнители царских указов — не особенно церемонятся с ними. Однако же я немножко усомнился, когда в первый раз услышал рассказ какого-то поляка из Литвы: «Вышел от царя манифест: кто положит оружие до 1-го мая (1863 года) и явится из повстанческого отряда к русским властям, того привести к очистительной присяге и больше уже не тревожить его за участие в восстании. Вот я поверил, явился, присягнул. Чрез две или три недели меня арестовали, привели в комиссию, допрашивают: был ли ты в такой-то банде, под начальством такого-то мятежника? Был, говорю, но ведь я покорился до 1-го мая, и все это закрылось царским манифестом. А председатель мне и говорит: дурак ты, дурак: манифест писан для Европы, а не для вас, мятежников; ты, дурак безмозглый, и этого не понимаешь. Ну и присудили к каторжной работе». Услышавши в первый раз, я, говорю, не совсем поверил рассказу о таком нахальном игнорировании манифеста; но в разное время, и в разных местах, разные люди рассказали мне то же самое, и я перестал сомневаться.

7

Граф Чапский пробыл в тобольской тюрьме несколько недель, занимая камеру в дворянском коридоре. По своему общественному положению это был очень крупный землевладелец, магнат в полном смысле слова; по словам поляков, он состоял даже в каком-то родстве с прусскою королевскою фамилией. На вид ему было лет сорок с чем-нибудь. Держал он себя с некоторою важностью, я, однако, не решился бы назвать эту важность высокомерием; товарищи по заключению относились к нему, можно сказать, безразлично: я не замечал с их стороны ни вражды к нему, ни особой благосклонности; подобострастия — не было и следов.

Прогуливаясь по двору, Чапский иногда подходил ко мне и заводил разговор на русском языке, которым владел очень недурно. Однажды он полюбопытствовал: какое составилось у меня мнение о поляках, о теперешних поляках, которых десятки и сотни проходят пред моими глазами? В ответ на это я прежде всего напомнил нашу поговорку: человека узнаешь, когда пуд соли с ним съешь. «Людей я вижу множество, но большею частью на очень короткое время, притом самая наша обстановка необычна; поэтому мое мнение надо считать построенным на фундаменте довольно шатком. Тем не менее, если вы любопытствуете, я скажу вам, что мое впечатление в общем благоприятно для поляков, очень благоприятно. Я думаю, что, как ни тяжелы времена, переживаемые ныне Польшей, но такой народ никогда не погибнет, не может погибнуть». Он вынул из кармана листок почтовой бумаги и указал мне несколько строк в конце письмеца, обращенного, не знаю, к кому; смысл указанных строк (на французском языке) был таков: «О своих соотечественниках, которых вижу здесь значительное число, не решаюсь сказать ничего определенного; это еще (или уже) хаос». Последние слова показались мне выражающими такое мрачное настроение и в такой сжатой форме, что они врезались у меня в памяти в том самом виде, как были написаны: «c'est encore (ou deja) le chaos». Я сказал Чапскому: «Ваши слова, написанные в скобках, (или уже) заставляют думать, что у вас с языка готово сорваться пресловутое восклицание, произнесенное будто бы Косцюшкою: finis Poloniae! Но ведь Косцюшко много раз заявлял, что на него лгут, что он никогда не произносил подобного восклицания. На вашем месте, я уничтожил бы эти слова или уже». Чапский ничего не возразил мне, но и согласия не высказал.

8

Проходя из камеры через сени на тюремный двор, я заметил несколько раз, что какой-то человек сидит на подоконнике. Окно было расположено на значительной вышине, можно сказать, под самым потолком; оконный просвет был не высок и не широк, так что мне прежде казалось, что человек не мог бы поместиться в оконной впадине. И вот я видел; что человек забрался-таки туда; сгорбился, скорчился, не отводит глаз от оконных стекол и смотрит куда-то вдаль. Случалось, что я по двору хожу довольно долго, возвращаюсь в камеру — скрючившийся человек все так же и смотрит все туда же, за пределы тюремной решетки. Соседи по камере объяснили мне:

— Это пан Грабовский (имя я забыл), видная фигура из нашей организации — воевода плоцкий. Человек уже не молодой; разумеется, тяжелее ему, чем нам, людям молодым, переживать теперешний разгром; вот и вышло с ним что-то этакое… не того… Он ни о чем как будто не заботится, ни об еде не вспомнит, ни о питье; мы за ним, как за малым ребенком, смотрим; принесем кушанье, напомним ему — пожует немножко; а сам не подумает. И почти не разговаривает; только вот попросит подсадить его на окошко, скрючится там и все туда смотрит; за тысячи верст, наша родная земля.

После этого разъяснения я взглянул раз — другой на бывшего воеводу повнимательнее. Седина еще не очень заметна; на вид ему лет сорок с небольшим. Глаза светло-карие; смотрят печально, тоскливо; если бы я был живописцем на религиозные темы, я дал бы такие глаза Иисусу, молящему Отца о чаше.

9

В дворянском коридоре по соседству с Чапским помещался Ян Соколовский; у него болела грудь; боли обострились, и он приостановился в тобольской тюрьме на недолго. Некоторые поляки думали, что у него чахотка, и что он уже недалек от смерти. Меня привел к нему, кажется, Чапский. Соколовский лежал на постели в теплой фланелевой куртке, закрывшись до пояса теплым одеялом. На вид ему было лет около тридцати; впалые щеки, на них подозрительный, яркий румянец [который я назвал бы фосфорическим]. Говорил он только по-польски; однако мой русский разговор понимал свободно. Разговор касался разных предметов. Между прочим, Соколовский полюбопытствовал о моем процессе; выслушавши мой рассказ, очень короткий, простой, он порывисто схватил меня за руку, крепко пожал ее и быстро, почти задыхаясь, проговорил: Takiego moskala piersią swoją broniłbym (такого москаля я грудью своею защищал бы!) У поляков слово «москаль» означает, собственно говоря, «русский», т[о] е[сть] человек русского (точнее — великорусского) племени; но вследствие