Хинтерцартене во время сильной грозы, метрах в десяти от нас вырвало с корнем дерево. Это меня поразило, я будто заглянул в его душу».

Учившиеся у Хайдеггера хоть и нервно иронизировали, но тем не менее понимали, что им выпала честь наблюдать, как шаг за шагом создается великая философия. В середине 1920-х годов, читая курсы по Платону, Аристотелю или Канту, он давал каждому тексту оригинальную и принципиально новую интерпретацию. Выстроенные прежними философами замки концепций рушились у них прямо на глазах. Как подытожила Ханна Арендт: «Мышление снова ожило; культурные сокровища прошлого, считавшиеся мертвыми, заговорили… Существует учитель; тот, кто научит мыслить».

Последователи Хайдеггера пережили с ним немало удивительных моментов, но мало что сравнится с произошедшим в начале 1927 года. Его студент Герман Мерхен вспоминал, как Хайдеггер пришел на один из их семинаров и «спокойно и выжидающе, словно ребенок, который демонстрирует свою любимую игрушку, достал свеженапечатанный лист бумаги». Это был титульный лист его шедевра «Бытие и время»[18] — с тем великим вступительным призывом к изумлению, за которым следовали страницы диковинного текста, который нельзя было спутать ни с чем, написанным любым другим философом, старым или новым.

Так что же такое бытие, которым Хайдеггер хочет нас восхитить в «Бытии и времени», и что это за сущее, обладающее бытием?

Хайдеггеровское Sein (бытие) непросто определить, потому что обозначаемое им не похоже на другие категории или качества. Это, разумеется, не какой-либо объект. Это также не обычная общая характеристика объектов. Вы можете втолковать кому-нибудь понятие «здание», указывая на множество различных строений — от шалашей до небоскребов; это займет время, но в конце концов вас поймут. Но вы можете до бесконечности показывать на дома, пищу, животных, лесные тропинки, церкви, атмосферу веселья, да даже на надвигающиеся грозовые тучи, каждый раз говоря: «Смотри: бытие!», — но ваш собеседник, скорее всего, будет недоумевать все больше и больше.

Хайдеггер подытоживает, заявляя, что само по себе Бытие не является бытием. Иными словами, это не определенная или очерченная сущность какого-либо рода. Он проводит различие между немецким словом Seiende, которое может относиться к любой отдельной сущности, такой как мышь или церковь, и Sein, которое означает Бытие, присущее этому конкретному сущему. (На русском языке одним из способов обозначения этого различия является использование заглавной «Б» для обозначения последнего.) Он называет это онтологическим различием (онтология — изучения сущего). Это различие нелегко держать в уме, но онтологическое различие между Бытием и бытием чрезвычайно важно для Хайдеггера. Если мы путаем эти два понятия, то делаем ошибку — например, погружаемся в изучение какой-нибудь науки о конкретных сущностях, например, психологии или даже космологии, думая, будто изучаем само Бытие.

В отличие от бытия, на Бытии трудно сосредоточиться, и о нем легко забыть. Но одно конкретное сущее обладает более заметным Бытием, чем другие, и это я сам, потому что, в отличие от облаков и церковных дверей, я — сущее, которое задается вопросом о своем Бытии. Оказывается даже, что у меня уже есть смутное, приблизительное, нефилософское понимание Бытия — иначе мне бы и в голову не пришло спрашивать о нем. Это делает меня наилучшей отправной точкой для онтологического исследования. Я одновременно являюсь бытием, чье Бытие подвергается сомнению, и бытием, которое в некотором роде уже знает ответ.

Значит, ответ лежит внутри меня. Но Хайдеггер вновь подчеркивает, что из этого не следует необходимость идти на курсы наук о человеке — будь то биология, антропология, психология или социология. Эти чисто онтические дисциплины не имеют ничего общего с онтологическим исследованием. Подобно спекулятивному мусору, который Гуссерль расчищал с помощью эпохé, они только помешают нашему исследованию, засорив его идеями, не относящимися к делу. Если я хочу узнать, что такое человек, не стоит подключать его к электроэнцефалографу, чтобы измерить мозговые волны, или анализировать примеры поведения. Подобно тому, как Карл Ясперс обратился от психологии к феноменологии, чтобы практиковать «иное мышление», Хайдеггер чувствовал, что вопрос о бытии должен быть или действительно философским, или никаким. Более того, он не должен быть философским в старомодном смысле, узко сосредоточенным на вопросах того, что мы можем знать. Необходимо начать все заново.

Для Хайдеггера это означает не только начать с Бытия, но и сохранять постоянную бдительность и осторожность в мышлении. Он предлагает своему читателю сделать к этому первый шаг, используя весьма специфический язык.

Как вскоре замечают его читатели, Хайдеггер отказывается от привычных философских терминов в пользу собственных. Он оставляет немецкое Sein или Бытие более или менее таким, какое оно есть, но, когда речь заходит о вопрошающем, для которого это Бытие является вопросом (то есть обо мне, человеке), он упорно избегает говорить о человечестве, человеке, разуме, душе или сознании из-за научных, религиозных или метафизических предпосылок, стоящих за этими словами. Вместо этого он говорит о «Dasein», слове, обычно означающем «существование» в общем смысле и состоящем из da (вот) и sein (быть). Его можно перевести как «вот-бытие» или «здесь-бытие».

Это одновременно озадачивает и интригует. Читая Хайдеггера и чувствуя (как это часто бывает), что вы узнаете опыт, который он описывает, вы хотите сказать: «Да, это я!» Но само слово уводит вас от этой интерпретации; оно не позволяет отбросить сомнение. Просто войдя в привычку говорить Dasein, вы уже наполовину погружаетесь в мир Хайдеггера. Это настолько важный термин, что переводчики, как правило, оставляют немецкое слово как есть; Анри Корбен в первом французском переводе сформулировал его как «réalité humaine», что только добавило путаницы.

Часто спрашивают, почему Хайдеггер не может говорить просто? Его запутанные и неестественные термины располагают к пародиям — как в романе Гюнтера Грасса «Собачьи годы»[19] 1963 года, где персонаж, попав под влияние безымянного философа, называет недоваренный картофель «картошкой, забывшей о Бытии» и вычищает грызунов из водопроводных труб на кухне, задаваясь вопросом: «Почему крысы, а не другое сущее? Почему вообще все, а не ничто?» Может показаться, что если бы Хайдеггеру было что сказать, то он бы излагал свои мысли простым языком.

Все дело в том, что он не ставит себе задачу быть обычным. Похоже, Хайдеггер даже не хочет общаться в привычном смысле этого слова. Его цель — сделать привычное непонятным и запутать нас. Джордж Штайнер считал, что стремлением Хайдеггера было не столько быть понятым, сколько быть пережитым через «ощущаемую странность». Это похоже на эффект отстранения, использовавшийся Бертольдом Брехтом в его театре, предназначенный для того, чтобы не дать зрителю слишком увлечься историей и остаться в рамках