стоит, живи собственной жизнью!» Тем же летом я уехала, Марк стал моим спасением, а теперь, вернувшись, кто я – Хедвиг или Грегерс Верле?

Когда мать научилась подавать голос, похоронив ту бессловесную мать, чьи молчаливые крики я непрерывно слышу по ночам?

Каждое утро я надеваю рабочую одежду, открываю дверь мастерской и окунаюсь в пьянящий запах краски, терпентина и влажных холстов, но фигура передо мной остается невыразительным наброском, пространству вокруг нее недостает глубины. Я смотрю на нее, и меня накрывает уныние, может, я зря приехала сюда, «домой», возможно, разбуженных чувств и воспоминаний недостаточно для вдохновения, значит, возвращение домой лишь доказывает, что решение уехать было правильным? И тем не менее в мастерской меня охватывает беспокойство, какое бывает перед прорывом, просто выносить его трудно, и я, чтобы скрасить себе одиночество, рисую угольным карандашом Марка.

Я знаю дорогу и меньше боюсь, меньше стыжусь, я спустилась с четырнадцатого этажа и приехала со стороны моря, я сижу в машине и созерцаю и сегодня вижу ее, никаких сомнений и быть не может, с чего я вообще решила, что могу не узнать ее, я вижу ее: мать!

Тело постарело на тридцать лет, но осанка и походка, словно она куда-то торопится, всегда будто она торопится куда-то или, что вернее, откуда-то, – они прежние: это мать! Чуть склонилась вперед, взгляд бдительный, губы чуть поджаты, поступь легче, чем я ожидала. Мать! Она выходит из подъезда, на ней джинсы, кроссовки и темная куртка на любую погоду, а на голове зеленая шапка, так что я не вижу, по-прежнему ли волосы у нее рыжие. Пройдя несколько шагов до тротуара, она поворачивает в противоположную от меня сторону и удаляется. А чего я еще ждала? Я записываю дату и время.

Обычно я уезжаю днем из леса, но не сегодня, черника поспела, на болоте я замечаю зреющую морошку, это придает мне мужества. Я паркуюсь в том же месте, но позже, в три часа дня. Я больше не сижу, будто на иголках, но и не читаю, я одурманена. Машины рядом мне уже знакомы три черные и маленький синий электромобиль, никто не отпирает их и не уезжает, вся улица спит. Время от времени мимо медленно проезжает машина или проходит школьник с рюкзаком за спиной – от этого зрелища к горлу подкатывает ком, а потом появляется очередной автомобиль в поисках парковочного места, и я сжимаюсь. Я отворачиваюсь, машина проезжает мимо, я сползаю вниз, утыкаюсь лицом в спинку сиденья, я знаю, не зная, замечаю это, слышу, как машина притормаживает и заезжает на парковку, подается вперед и снова назад, останавливается, дверца хлопает, щелчок – машину заперли, потом шаги по тротуару, я знаю это и не ошибаюсь. Моя сестра. Я поднимаю голову. Походка, свойственные ей движения, живые в моей памяти, вросшие в мои собственные движения, лица не видно, она отвернулась, смотрит на двадцать второй дом, да еще и в шарф закутана, но я замечаю седые волосы, она шагает, слегка косолапя, как ходила по улице Блосютгате в школу с рюкзаком за плечами, я и не знала, что помню это. Через левое плечо у нее перекинута сумка, а в правой руке пакет из супермаркета с продуктами для матери. Моя сестра спокойно идет к подъезду. На ней темные брюки и темная куртка, похожая на ту, что носит мать, они похожи друг на друга, а я? Походка у нее спокойнее, не такая быстрая, как у матери, чуть наклонившись вперед и глядя в асфальт, она идет так, словно никуда не торопится, возможно, идти туда ей неохота, при виде сестры, идущей к матери, я не испытываю никакого раздражения, лишь приглушенную печаль.

Не позвонив в домофон, она бросает быстрый взгляд на часы и отпирает дверь. И на этом все. Ни в одном из окон я не замечаю движения, которое подсказало бы мне, на каком этаже живет мать, ни в одном из окон я не вижу ни фигуры моей сестры, ни ее силуэта, которые могли бы подсказать мне, в какой квартире живет мать. Надо ли мне дождаться, когда она выйдет? Я жду сорок пять минут – выпрямившись и внезапно без страха, жду еще пятнадцать минут, а потом еще пять, но возможно, она проведет там весь вечер, останется на ночь, и я, хоть и не собиралась, еду в лес переваривать новую печаль.

Темнеет заметно раньше, но я подготовилась и захватила фонарик. Я выхожу из машины, перехожу на другую сторону дороги и запираю машину, щелчок – и все тонет в темноте, ни звезд, ни ветра, поэтому и листья на деревьях не шелестят. Я долго стою как соляной столп и вслушиваюсь, стараясь понять, есть ли поблизости животные, хоть и не знаю, успокоит меня их присутствие или встревожит, мне нужно разобраться в этой новой ситуации. Боюсь я меньше, хотя и разглядеть способна меньше, однако печаль вытесняет страх. Глаза никак не привыкнут к темноте. Просачиваясь сквозь поры, темнота вот-вот наполнит мое тело, я открываю рот и глотаю темноту, темнею изнутри, сливаюсь с темнотой и обретаю способность видеть. Там, где я ходила, появилась тропинка, потому что я все время хожу одним и тем же путем, через кустики, по опушке, мимо камня, который приветствует меня, вдоль ручья, а потом через него, возле ветхого серого домишки с заколоченными окнами и дверьми, снова по опушке, до просвета – он там, несмотря на мрак, и там, под похожим на ракушку месяцем, меня ждет избушка. Я видела, как моя сестра, чуть склонившись вперед, шагая так же, как в детстве с рюкзаком за плечами косолапила в школу, идет к матери.

Я откладываю встречу с куратором. Говорю, работа продвигается. В каком-то отношении так оно и есть.

На склоне за избушкой поспела черника, дальше, на болотах, чуть зарумянилась морошка, я слежу за каждой ягодой. На стены в избушке я вешаю оленьи шкуры и ковры, я сооружаю берлогу, подготавливаю зиму.

Тепло одетая, я сижу в машине, сегодня среда, четверть двенадцатого. Дверь дома номер двадцать два по улице Арне Брюнс гате открывается, из подъезда выходит мать. Это мать, тут никаких сомнений. Дверь у нее за спиной закрывается, мать проходит семь метров до тротуара, поворачивает направо и двигается в моем направлении, чуть склонившись вперед, как Рут, но более решительно, никакой грусти я в ней не замечаю, она шагает целеустремленно и