Оказалось, что нельзя просто прийти с порога и заявить, что ты тренер от Бога. Нужны были документы, подтверждающие это.

И это я еще ни черта не понял после слова «санкнижка» и списка других обязательных требований для кандидата при приеме на работу.

В кои-то веки мне повезло, что мама сразу записала меня под свою фамилию, и теперь хотя бы никто не задавал лишних вопросов о том, почему у меня с очень известным в стране политиком одна фамилия. Понятия не имею, были ли мы с отцом схожи внешне, но, наверное, нет. На телевизоре бабы Зины он мелькал даже чаще, чем я со своей помощью, но сходства прозорливая повариха не замечала.

Когда с коробками было покончено и опустевшая «девятка» умчалась по своим делам, баба Зина вскрыла одну из коробок ножом, выудила покрытый инеем вафельный стаканчик и протянула мне.

— Котлет не обещаю, — сказала она. — Мясо под строгим отчетом, но за тарелкой борща приходи. Заработал.

13-1

Перерыв был окончен. Повариха кликнула помощницу, а я ушел восвояси. Мороженого не хотелось. Но не выкидывать же.

Так и вышел со стаканчиком, который холодил пальцы. Глянул на стадион и с удивлением заметил, что дети предоставлены сами себе. А Тимофей Палыч чуть ли ни пританцовывает перед очередной чиновницей. Ее мне было видно плохо из-за ограждений, но по тому, как заламывал перед ней руки директор, понял, дело плохо.

Не оставят меня в покое. Понятно, что отец так просто меня не отпустит. Всю мою жизнь я слышал, что футбол это не работа и уж тем более не профессия для настоящего мужика. Даже чертова травма и та сыграла ему на руку.

Тимофей Палыч заметил меня и вдруг радостно замахал, словно подзывая. Я пересек заросшую аллею, миновав покрытый ржавчиной памятник юному футболисту, и так и замер на входе перед красавцем-стадионом.

Только не ему я удивлялся.

Перед директором стояла Божья Коровка.

Подтянутая, стройная, на своих вечных каблуках. В узкой юбке до колен, что округляла ее бедра до болезненного спазма в моей груди. Снова эта невралгия совсем не к месту. Темные волосы были собраны на затылке в строгую ракушку, а грудь скрывал плотный пиджак. Из нас двоих именно она подходила больше на роль учительницы, но почему-то в Макаренко заделался именно я.

— А вот и Тимур! — радостно возвестил Палыч.

Ага, это я. И она тоже знает, что это я. Только кто мне объяснит, что она здесь делает?

— Иди, сюда, бедовый! — звал меня директор. — Танцуй, хорошие новости тебе Ксения Васильевна привезла. Курсы для тебя нашла, поможет хотя бы первую корочку получить.

Она покраснела и закусила губу, но быстро взяла себя в руки. Холодно улыбнулась, как будто только из вежливости. И снова сосредоточила свой взгляд на директоре, пока я продолжал жадно ловить ее взгляд.

Ну посмотри на меня, Снежная ты королева. Ну посмотри. Какие курсы? Какую корочку?

Какого хрена? Это уловка? Подстава?

— У тебя мороженое тает… — бросила она мне и снова улыбнулась Палычу. — Может быть, я сама Тимуру обо всем расскажу?

— Конечно! — обрадовался тот. — Тем более, я и сам не совсем понял, о чем вы. А мне детей пора в школу загнать. А ну, сорванцы, стройсь! Не рви сетку, Данилов! Не тебе за нее платить! Спасибо, Ксения Васильевна, за ваше участие. Видишь, бедовый, все-таки не прошел даром твой спектакль. Тронул ты Ксению Васильевну своей самоотверженностью. Ну давай, не заставляй меня краснеть.

Я кивал, пока Тимофей Палыч говорил. И как только он ушел, перевел внимательный взгляд на Божью Коровку.

— Может, объяснишь мне, что здесь происходит?

Она кивнула. Скривилась от гвалта и махнула рукой в сторону аллеи, которая вилась вокруг памятника. Очевидно, там было спокойнее.

— После вас, Ксения Васильевна.

Она закатила глаза и прошла вперед. Казалось бы, всего лишь переступая ногами, ведь именно это действие нужно совершить, чтобы ходить… Но эта ее походка… Эти движения бедер в узкой юбке…

Какая же она, должно быть, маленькая без своих каблуков.

И как же я, проклятье, по ней соскучился.

Она оглянулась, чтобы проверить, иду ли я за ней. И бросила:

— Как дела?

— Сама знаешь, раз пришла.

— А ты сама вежливость, Тимур.

— Конечно. Хочешь мороженое? Ты так на него смотришь.

Она перевела удивленный взгляд на стаканчик с пломбиром в моих руках.

— Ты его уже ел? — спросила с прищуром.

— Нет. Бери.

Поколебавшись, она протянула руку и сомкнула пальцы выше моих. Не думать ни о чем таком.

Не думать.

— Отвернись, — сказала, как только взяла стаканчик себе.

— Что?!

Да ни за что на свете!

— Отвернись! Я не хочу, чтобы ты смотрел, как я… Как я буду…

— Лизать его, — закончил я. — Давай. Оближи его.

— Я скорее выкину этот рожок, чем сделаю это у тебя на глазах.

— Не выкинешь. Я добыл его непосильным трудом. Моя первая в жизни работа, Ксень. Так что лизни его. Пожалуйста. Это же просто мороженое.

Это не просто мороженое, конечно. Это моя ожившая сексуальная фантазия, но я ни за что не скажу ей об этом.

И тут она вдруг поднимает его выше и, аккуратно обхватив губами, медленно посасывает кончик.

Блядь. Я в раю.

13-2

Время замерло. Птицы заткнулись. Мир перестал вращаться. И мое сердце ухнуло куда-то в пятки, когда она, все-таки решившись, приоткрыла рот. Мелькнул розовый язычок, собирая белый подтаявший пломбир.

И даже прикрыла глаза от наслаждения.

— Мммм…. — протянула она. — До чего же вкусно, Господи. Спасибо, Господи. Спасибо за это зрелище.

— Тимур! — тут же прошипела она, из ангела снова превращаясь в мегеру. — Ну здесь же дети, Тимур! Держи же себя в руках!

— О, не переживай за них, — с блаженной улыбкой отозвался я. — Ты не представляешь, сколько всего они уже знают об этой стороне жизни.

— Хотя бы сядь, — прошипела Божья Коровка. — Может, будет не так заметно. Они же сейчас пройдут мимо.

— Ты тогда тоже сядь. Я ведь не могу сидеть, если женщина стоит.

— Черт с тобой, — пробормотала она и все-таки элегантно опустилась на окрашенную зеленой краской скамью. — Ты невыносим.

Ты тоже.

Но пока ты вот так медленно облизываешь пломбир, я могу простить тебе что угодно на свете.

— Хватит на меня смотреть. Ты портишь мне удовольствие.

— Что-то непохоже.

Она снова прикрыла глаза от удовольствия. От тихого стона у меня даже волосы встали дыбом. Не говоря уже обо всем остальном, что и так давно стояло.