Что-то похожее, догадываюсь, происходило и с фотографией, которую ты намерена приноровить к стихам, начинающимся со строки "Пора-пора, уж утро" — стихи, между прочим, очень недурны, этот образ особенно: солнце… "приоткрывает лицо дня". Тут ты, поставив таймер, прыгнула в постель, скользнула поскорей под простыню и вся раскинулась, вся растянулась, ах, сама меж тем отсчитывая секунды, прислушиваясь, вероятно, к слабенькому треньканью таймера на штативе рядом — он как жук жужжит тебе в уши: "18, 17, 16…" покуда, наконец, простыня не взметнется над тобой беспечным белым облаком — в самый миг щелчка. Интересно, сколько раз ты репетировала, пока это у тебя получилось.

Рассуждая практически, если ты решишь продолжить начатый проект, предлагаю тебе завести себе одушевленного помощника, чтобы настраивал для тебя камеру. Как бы хорошо, если бы все фоточки были на уровне той, например, где ты сидишь на перилах крыльца. Тут выражение лица у тебя отнюдь не "мрачное". "Прелестное" — вот более подходящее слово. Но ты, думаю, и без меня это прекрасно знаешь. Кое-какие из менее "пикантных" стихотворений ты могла бы послать в вашу местную газету. Провинциальные еженедельники вечно маются из-за недостатка материала и порой весьма охотно печатают местных авторов.

С самыми лучшими пожеланиями,

удачи тебе.

Энди Уиттакер,

издатель "Мыла".

* * *

Дорогая Мария,

Пожалуйста, примите мои самые искренние извинения за то, что произошло на той неделе. Вы во вторник не явились, и я понял: вы разобиделись всерьез. Но вы все же учтите: перед тем как позвать вас тогда к себе в комнату, я уже просидел за столом с самого рассвета и начисто забыл, что на мне ни единой нитки и я, тем самым, в натуральном виде. Вам, конечно, трудно даже вообразить подобное, ибо, как я знаю, вы по рождению принадлежите к той культуре, где людям свойственно быть всегда и везде застегнутыми на все пуговицы, даже, надо думать, у себя за письменным столом (или на все молнии, уж кто чем располагает). Но в наших широтах, в собственном доме особенно, легко об этом и забыть. Видимо, я усугубил ситуацию своим хохотом, за который отдельно прошу прощения. Надеюсь, вы вернетесь.

Мистер Уиттакер.

* * *

Милая Джолли,

На открытке — новый торговый центр. Пишу в гостиной, которая доверху набита пустыми ящиками и плавает, из-за этого пластика, в синем свете. Свет такой мне очень по душе, в отличие от ящиков и торгового центра. Радио стоит на штабеле ящиков рядом, я его включил в безумной надежде услышать "Грустно ль мне" Билли Холидей[10]. Загадал: если получится, все будет хорошо. И конечно, вместо Билли мне в уши ударил мерзкий грохот рок-н-ролла.

Целую крепко.

Энди.

*

Главному редактору.

Довольно! Много лет "Каррент" отрабатывает свою незыблемую репутацию, честно добытую невежеством и лицемерием, но ваш последний набег на поля изящной словесности — это уже чересчур! Объявляя себя "литературным обзором", ваша статья ("Что всего интересней в нашем городе") на деле является бессовестной рекламой "Новостей искусства", которые автор называет почему-то острым и живым журналом. На это могу сказать одно: "Острый и живой, говна-пирога!" Всем известно, что "Новости искусства" — не что иное, как журнальчик для внутреннего потребления, этакий междусобойчик крошечной клики весьма консервативных, очень буржуазных авторов, большинство из которых еще к тому же дамы. "Окололитературный трёп" — вот самое щадящее обозначение для данной публикации. Так, читатель может возразить, что, если автор подчеркнуто замахнулся на "обзор", он обязан некоторым-образом "обозреть" всякой твари по паре, в том числе, не спорю, и таких колченогих, шелудивых песиков, как "Новости искусства". Но разве всех он "обозрел"? Отнюдь. Например, сколько раз в статье упомянуто "Мыло" Эндрю Уиттакера? Ответ вас поразит — ни одного-единственного раза. Ни единого, даже вскользь, упоминания о журнале, который бесспорно является самым солидным из наших литературных органов, публикуя таких первопроходцев, как Адольф Степ, Стерлинг Какао и Марша Хохо-Варлинская. Слыхали ль ваши читатели об этих авторах? Нет, я полагаю, а потому-то именно нам и нужны такие люди, как Эндрю Уиттакер, наш, здешний литератор, имя которого вызовет на улицах Мэдисона и Энн-Арбора не одно только коротенькое "А-а?". Вот уже десять лет Уиттакер делает свою работу без всякого вознаграждения, поддерживаемый лишь уверенностью, что служит высокой цели, не замечая злых усмешек и шуток, дождем на него сыплющихся, среди прочего, и со страниц вашей газеты. И вот, как видно, раззадоренные его гордой независимостью, вы сочли уместным его ужалить умолчаньем. Какая низость!

Искренне ваш

Рэндю Туакитер, доктор медицины.

*

Милая Анита,

Все не идет у меня из головы твое письмо. Сажусь за работу над своим романом, а сам занят воображаемой полемикой с тобой. Ты не хочешь и "слыхом обо мне слыхивать" во всю оставшуюся жизнь — не хочешь, что ж, дело хозяйское. Я не собираюсь срочно лететь в Итаку и ползать на брюхе по коврику у твоего порога. Но я удивлен тем, как ты искажаешь прошлое. Положим, оно не соответствует нынешним запросам твоего самолюбия, но это НАШЕ прошлое, и ты не можешь единолично и произвольно перекраивать его. Я просто ошеломлен, и как только у тебя духу хватило написать следующее: "По-моему, так ровно ничего такого не случилось в тот уик-энд, о чем бы мне теперь хотелось вспомнить. Не помню я ни мокрых простынь, ни переменчивого света на моих "светофорах" (какой ужас, Господи!). А помню я только очень юную, совершенно перепуганную, трепещущую девочку, загнанную в мерзкий мотельный номер агрессивным невропатом". Это ты-то трепещущая? А например, такого слова, как "игривая", — не хочешь, нет? И чья это была затея? Прости, что буду резок, но та, с кем я делил тот "мерзкий номер", была лихая, здоровенная, буйная и похабная бабища, пробы негде ставить. Совершенно очевидно, ты хотела как можно больней меня уесть своим письмом, и тебе это удалось. Но как ты могла назвать мои воспоминания "эротической патокой"? Вот чего я тебе никогда не прощу.

Энди.

* * *

Милая Джолли!

В прошлую пятницу ночью лежу я в постели без сна, и вдруг двое пожарников колотят в дверь и объявляют, что дом на Сполдинг-стрит сгорел дотла. Случилось это раньше, днем, но известить они меня никак не могли раньше полуночи, потому что у меня нет телефона. Нам еще повезло, что никого там в это время не оказалось. Даже себе не представляю, что было бы, если б на нас обрушились иски скорбящих родственничков. Страховые деньги, уж какие есть, поступят в банк, и не воображай, что бабки прямо хлынут в щель твоего почтового ящика. Ты, конечно, люто ненавидела этот дом на Сполдинг, неизвестно за что, просто — ах, ты не любишь, видите ли, асбестовую обшивку. Но его безвременная кончина, однако, означает, что твой чек за следующий месяц будет еще скромней. Надеюсь, ты не станешь его опротестовывать. Не веришь мне — пошли Фейдера взглянуть на пепелище.