Дальше – больше, а потом оглянуться не успеешь, как они погорят на какой-нибудь ерунде и начнут сдавать всех подряд, чтобы им скостили год-другой…

– Точно, – сказал Черемис и приложился к бутылке. – Обмельчал народ. Каждый мудак считает, что ему все позволено.

Манохин посмотрел на собеседника, проверяя, не его ли тот имел в виду, но Черемис в этот момент присосался к бутылке, гулко глотая и обильно проливая водку на грудь своей линялой офицерской рубахи. От этой картины Манохина замутило, и он поспешно встал.

– Будь здоров, Черемис, – сказал он. – Людей я тебе достану, а ты не забудь про московский заказ.

Четыре тысячи бутылок.

– Угу, – не отрываясь от бутылки, кивнул Черемис и сделал прощальный жест рукой.

Манохин спустился по громыхающей лестнице, прошел через упаковочный цех, где уже возились, начиняя бутылками картонные ящики, две изможденные тетки в черных халатах под присмотром вертухая в маске, вооруженного резиновой дубинкой, затем снова протиснулся мимо грязного дощатого борта фуры и с облегчением выбрался на улицу, полной грудью вдохнув напоенный лесными ароматами воздух.

На обратном пути он ненадолго остановился возле тихой лесной речушки, которая несла свои темные, настоянные на древесной коре и палой листве воды, заглушил двигатель джипа, торопливо разделся донага и минут пять поплавал в похожей на круто заваренный чай, восхитительно прохладной воде.

Лицо, шея и руки до локтей у него успели загореть, приобретя кирпичный оттенок, а все остальное осталось неприлично белым, и на этой белизне синели корявые татуировки.

Выйдя из воды, он немного постоял на берегу, чтобы обсохнуть, потом не спеша оделся, набросил на плечи горячие ремни кобуры, сел в машину и, бешено газуя, умчался в сторону города.

Бакланов вышел из чайной и остановился на тротуаре, бренча в кармане мелочью и решая, куда ему податься. У него было неприятное ощущение, что посетители чайной смотрят ему в спину через пыльное стекло витрины и, хихикая, крутят пальцами у виска, но он не стал оборачиваться.

Город млел под отвесными лучами бешеного полуденного солнца, удушливо воняя раскаленным асфальтом и выхлопными газами. Влага, которой был насыщен воздух, оседала на коже крупными каплями, которые сползали по спине и груди к поясу джинсов, насквозь пропитывая одежду и вызывая щекочущее ощущение, как будто под рубашкой копошились насекомые.

Он вынул из заднего кармана джинсов сигареты и закурил. Пачка уже успела сплющиться и изогнуться, повторяя форму ягодицы, и на ощупь казалась горячей и влажной. Михаил переложил ее в нагрудный карман рубашки и, рассеянно нашаривая ключи, двинулся к машине.

Его кремовая «пятерка» со слегка тронутыми ржавчиной крыльями приткнулась у бровки тротуара, напоминая усталую собаку. В салоне было жарко и душно, как в духовке, обод руля обжигал, словно его долго нагревали на медленном огне. Михаил распахнул настежь обе передние дверцы и докурил сигарету, стоя снаружи, чтобы немного проветрить салон.

Так ничего и не придумав, он отшвырнул окурок и сел за руль. Можно было все-таки еще разок наведаться в милицию, а можно было снова пройтись по рынку, порасспрашивать вечно вертящихся там нищих, пропойц и бомжей, поговорить с гадалкой Радой, которая вроде бы прониклась к нему сочувствием и обещала посоветоваться с картами. Конечно, карты и всякая хиромантия – чушь собачья, но старая цыганка наверняка знает о закулисной жизни города побольше, чем увертливый лейтенант из уголовного розыска, и, если ее как следует подмазать, способна помочь.

«На рынок, – твердо решил он и включил указатель правого поворота. – Поговорю с Радой и куплю себе пирожок с капустой. А лучше два. Еще лучше, конечно, три, но тогда мелочи совсем не останется. Хотя на что она мне, мелочь? Если у Рады есть информация, то мелочью тут не обойдешься…»

Направляясь к рынку, он заметил у тротуара до боли знакомую фигуру. Она ловила машину, далеко вытягивая руку, и ее широкая белоснежная юбка летела по ветру, хотя никакого ветра, насколько он мог заметить, не было. Она обожала одеваться во все белое, летящее и никогда не могла запомнить даже простейшей комбинации цифр. Поэтому Бакланов, уверенный, что его машину не узнают, включил указатель поворота и плавно затормозил перед ней. Он знал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Ну хотя бы подвезет ее. Почему бы не подбросить свою бывшую жену? У цивилизованных людей это все вообще очень просто. Ну не сложилось, так что же теперь – вообще не разговаривать?

Он перегнулся через соседнее сиденье и открыл перед ней дверцу. Она села в машину так же, как делала все, – быстро, решительно и точно. Она была деловой женщиной, самостоятельной и твердой, – слишком самостоятельной для того, чтобы быть счастливой в браке. К сожалению, и она, и Бакланов поняли это слишком поздно.

– В Дубки, – решительно бросила она.

– Привет, – сказал Бакланов, выжимая сцепление и включая первую передачу.

Она резко повернула к нему знакомое до мельчайших черточек лицо, и Михаил увидел, что за этот год она заметно сдала. Кожа осталась гладкой, матово-белой, макияж, как всегда, был безупречен. Она сменила прическу, перекрасив волосы и открыв уши, в которых маленькими искрами сверкали бриллиантовые серьги, ее духи по-прежнему кружили Бакланову голову, но глаза смотрели устало, почти затравленно, а между бровей залегла неглубокая, но очень характерная складочка.

Она сделала незавершенное движение рукой, потянувшись к дверной ручке, но тут же, спохватившись, положила руку на колени.

– Бакланов, ты? – спросила она устало. – Вот так встреча!

– Ты не рада? – спросил Михаил. – Вот я, например, рад. Сто лет тебя не видел. Как живешь? Почему пешком? У тебя же, кажется, машина?

– Моя машина объявила забастовку, – ответила она.

Голос у нее был глубокий, волнующий. Редкий голос, подумал Бакланов. Прямо мороз по коже от этого голоса. И от голоса, и от взгляда, и вообще…

– Что-то серьезное? – спросил он, объезжая глубокую рытвину в асфальте.

– Откуда я знаю? – раздраженно ответила она. – Двигатель все время глохнет прямо на ходу, и никто не может понять, в чем дело.

– Пригнала бы ко мне, – сказал он, – я бы разобрался.

– Неужели? – насмешливо спросила она. – С собственной семьей ты уже разобрался…

– Не спорю, – сказал он. – Я автомеханик, а не психоаналитик. И потом, о чем ты говоришь? – что было, все давно прошло и забыто.

– Вот за это я от тебя и ушла, – сказала она, кусая губы. – Ты не человек, а какой-то христосик.

Юродивый…

– Блаженный, – подсказал Бакланов. У него вдруг разболелась голова.

– Да, блаженный! – с вызовом подтвердила она и вдруг тихонько вздохнула. – Вообще-то, я приезжала к тебе. Дважды. Но твой гараж был заперт, и мне сказали, что ты не появляешься там уже две недели. И твой домашний телефон не отвечал. Я думала, ты уехал.