В свои пятьдесят пять лет мой начальник имел крайне непривлекательную внешность и ужасные манеры. На этот раз он практически уселся прямо на моем письменном столе. Меня просто передернуло от такого нахальства, а Дискау негромко, но угрожающе зарокотал своим мягким баритоном. Шеф только рассмеялся:

— Госпожа Хирте, а вы с каждым днем все молодеете! Это что-то поразительное!

Я приготовилась выслушать, какое поручение он приготовил мне на этот раз.

— Не знаете, когда госпожа Ремер возвращается из санатория? — поинтересовался он.

— Послезавтра. Я встречу ее на вокзале и отвезу домой. Думаю, она захочет тут же забрать к себе Дискау.

— Мне кажется, — предположил шеф, — что госпожа Ремер не будет больше у нас работать. Наверняка она предпочтет уйти на покой. Людям, перенесшим такую серьезную операцию, в течение двух лет полагается приличная пенсия. К тому же она достигла пенсионного возраста. Думаю, она сюда уже не вернется. Я хотел бы спросить вас, как вы смотрите на то, чтобы переехать в этот кабинет и обосноваться в нем?

Я обрадовалась, потому что это была самая дальняя, уютная комната. Здесь всегда было тихо, а под окном рос великолепный каштан.

— Кроме того, вам бы не помешал отпуск, пока окончательно не похолодало, — продолжал он.

Очевидно, шеф хотел сделать мне приятное, но в отпуск я не собиралась. И все же было приятно, что он беспокоился обо мне.

Вечером того же дня раздался телефонный звонок. Это оказался мой прежний берлинский друг Хартмут. Немного смущенно он объяснил, что находится в нашем городе проездом, а так как мы не виделись почти четверть века, то он хотел бы пригласить меня на ужин. От неожиданности я не знала, что и сказать, тем более что чувствовала себя усталой. Все же победило любопытство, хотя в свое время я твердо решила никогда больше не встречаться с этим человеком. Хартмут вежливо извинился, что не может заехать за мной, поскольку в Западную Германию он приехал без машины.

Ровно через час я, в бархатной юбке и блузке с гербами, сидела в дорогом ресторане и рассматривала своего бывшего возлюбленного. Хартмут изменился, можно сказать, до неузнаваемости. Он и в юности не отличался красотой из-за угрей, но тогда этот недостаток компенсировался высоким ростом, стройным телосложением и довольно правильными чертами лица. Теперь же рост его остался прежним, но одного взгляда на расплывшуюся фигуру моего бывшего возлюбленного было достаточно, чтобы понять: голодать ему не приходилось. Лицо заплыло жиром. Он сидел весь красный и сильно потел. «А если бы я тогда вышла за него замуж? — промелькнула ужасная мысль. — Какое счастье, что чаша сия меня миновала и теперь я могу любить такого мужчину, как Витольд!»

На Хартмуга я произвела сильное впечатление, ведь прежде он знал меня исключительно как серую мышку. Ах, как элегантно, молодо и симпатично я выгляжу! Прежде чем приступить к еде, он залпом опрокинул два бокала пива, отчего вспотел еще сильнее. Нужно было рассказать ему что-нибудь о себе, и я преподнесла краткое, несколько приукрашенное изложение моей биографии.

Когда настала очередь Хартмута, принесли еду. Уплетая за обе щеки, громко чавкая и торопливо глотая, он поведал мне о своем карьерном росте, приличных доходах, вилле в Далеме[16]и большой адвокатской конторе, открытой им совместно с тремя партнерами. Я спросила, как поживает его семья. Двое детей выросли и покинули родительский дом. Довольно поздно его жена родила третьего ребенка, у которого обнаружились отклонения в развитии. Хартмут явно искал сочувствия, и я сказала, что очень за него переживаю. Тут он еще опрокинул бокал вина, и вскоре его понесло на откровения: их брак никуда не годится, жена не любит никого, кроме этого больного ребенка, и постоянно носится со своим чадом, а он, Хартмут, чувствует себя совсем заброшенным.

Честно говоря, я бы с большим удовлетворением узнала, что жена гуляет от него направо и налево, но и такой вариант тоже меня вполне устраивал.

— Ах, Рози, — тяжело вздохнул он, обливаясь потом, — я так часто тебя вспоминал! Я очень нехорошо поступил с тобой, но потом жестоко за это поплатился. Может, мы могли бы начать все сначала?

Мне стало противно и захотелось домой, но пьяный Хартмут крепко вцепился в мою руку, умоляя поехать к нему в гостиницу.

Я решительно поднялась, вырвала свою руку и сказала, что мне пора.

Дома я с ужасом подумала, что то отвращение, которое я чувствовала к Хартмуту, вполне мог испытывать по отношению ко мне Витольд: вчера вечером он откланялся так же решительно, вежливо и холодно, как я сегодня.

На следующий день Хартмут позвонил из берлинской конторы и извинился в несколько старомодной манере, сказав, что вчера «позволил себе немного набедокурить». На этом инцидент для него был исчерпан.

— Ну, еще увидимся, — пролаял он в трубку.

Как же отличались два мужских голоса, насколько разными были эти два человека — Хартмут и Витольд!

Порой очень хотелось излить душу Беате.

«Послушай, — мысленно заклинала я подругу, — я никого еще не любила так сильно, как Энгштерна. А тебе всегда везло: в юности тебя окружали поклонники, затем появился муж, родились дети. Теперь у тебя есть интересная работа, любимый человек, много друзей. Обо всем этом я и мечтать не могу! Оставь его мне, Беата! Еще не было случая, чтобы я о чем-то попросила тебя или других. Если бы ты знала, как трудно об этом говорить! Умоляю, сжалься над старой девой, сгорающей от любви!»

По-моему, такая тирада и камень смогла бы разжалобить, а про сентиментальную Беату и говорить нечего.

С другой стороны, если бы ей пришло в голову просить меня о чем-то подобном, я ни за что не отказалась бы от своих притязаний. Поэтому было разумнее держать язык за зубами. Во всем, что касалось Витольда, Беата уже не была моей единственной подругой — она стала соперницей, от которой нужно было избавиться. Но, несмотря на это, навязчивое желание поговорить с ней не исчезало.

Госпожа Ремер вернулась из санатория и забрала Дискау. Теперь некому было больше изливать душу, и я начала разговаривать сама с собой, как полная идиотка.

Как-то вечером я поехала в гости к Беате, не предупредив ее. Наверное, моя проблема всегда была в том, что я не умела делиться своими желаниями и потребностями с окружающими. Разве в юности я хоть раз призналась в любви Хартмуту, ставшему теперь таким отвратительным? Разве пыталась говорить с ним о нашей с ним жизни в будущем? Я предоставила это ему и молча ждала, что все устроится само собой. Отношения с берлинским начальником, по сути дела, складывались так же. Одна за другой мне вспоминались тысячи банальных ситуаций, в которых я проявила излишнюю скромность или просто струсила, и в результате осталась у разбитого корыта. Сейчас надо быть умнее и попытаться прийти хоть к какому-то соглашению с Беатой.