и все такое — по плечу только Богу, это не обсуждается, однако, сотворив, Бог поставил Себя в положение, равное с положением человека, они друг без друга уже не существуют. (Да Фома Аквинат, пытался вставить я, тоскуя…) Разумеется, Бог может человека уничтожить, а человек Бога — нет, но представить себе такого Бога-без-человека мы и не согласны, и не в состоянии, а если как-то и представляем, то как все равно что: пустое небо, эфир, материю. Значит, если Бог и человек — такие и отношения между Богом и человеком такие, то верить можно, что ходя в церковь — и тем самым, например, одаряя веру доброй и преданной Фени разрешением крестить ребенка, — что не ходя. Не ходя — лучше, потому что трезвей… Я на это все-таки сказал, что и ходя не очень-то веришь, а уж если дома сидеть… Но он повторил: трезвей и мужественней. (В процессе производства всех этих выкладок звучали, само собой, имена — не безумно убедительные, а какие-то вроде Тиллиха, Тиллих было главным, и почему-то Тейара де Шардена, и разных других представителей европейского племени.)

Они пригласили — не совсем уже понятно, какие они’. старшие или Фридрих с Никой — в гости Наймана. Сошлись на нем, видимо, как на оптимально удовлетворяющем — а точнее, не неудовлетворяющем — требованиям обеих семейных партий. Пригласили как друга младших, но торжественно, на рождественский обед. Пригласили еще математика, друга старших, материного сотрудника, тоже, естественно, профессора, он очень интересовался литературой. Найман, стало быть, должен был эту литературу олицетворять: Ахматова, Леопарди, то-се. Да к тому же он тогда начал переводить для Мейлаха трубадуров — старопровансальских, но можно было с ним обсудить и галисийских, на которых уже накладывал руку Б.Б. Словом, если не касаться стихов, ни его собственных, ни всех прочих непечатающихся, то вполне он годился.

Началось все чинно, вилка, как любил говорить Найман, в левой руке, нож в правой. Фридрих, правда, как вышел к столу с ухмылочкой своей тоненькой, так с ней и сидел. Увы, стихов коснулись очень быстро. Математик жарко заговорил про «Новый мир», какой все-таки смелый журнал, какие они там все рисковые, как им трудно. Отец сказал, что очень интересный отдел литературоведческий, что они его попросили дать что-нибудь и он хочет послать им свою много лет вынашиваемую статью «Ошибки Достоевского» и что задержка сейчас за Б.Б. — тут он на Б.Б. лукаво посмотрел, — потому что Б.Б. очень интересные нашел материалы, письма eщe не опубликованные и вообще много нового, и они вдвоем решили написать совместную статью, собственно, может получиться и книга, но для начала статья хотя напечатают ли? Статья и концептуально, и стилистически не укладывающаяся в официальные рамки, а «Новый мир» — это ведь цензура на цензуре. Тут Фридрих ухмыльнулся исключительно подло. Б. Б. мял большим и указательным пальцем хлеб и в разговор не вмешивался. Мать сказала, что они на работе зачитывают каждый номер «Нового мира» буквально до дыр.

«А вы, — обратился математик к Найману, — ничего туда не даете? Я имею в виду…» — и улыбнулся расположенно, призывая его самого сказать, что он, математик, имел в виду, что Найман мог бы туда дать. «Да вроде нечего», — сказал Найман весело и посмотрел на Нику, Фридриха и Б.Б. за подтверждением: мол, не припомните ли чего, что я упускаю из виду. «Стихи не хотите?» — спросил старый добродушный математик доброжелательно. Ответил оживший неожиданно Б.Б.: «Там стихов не печатают». — «То есть как?» — И все трое старших беспокойно сказали несколько раз друг другу: «То есть как? Как это не печатают!» — «А так, что то, что там печатают, — объяснила Ника в их семейной безразлично-пренебрежительной манере, — все какое-то зажеванное. Что талантливое, что бездарное — все зажеванное. Бумага, что ли, такая». «И вы так думаете?» — спросил математик растерянно у Наймана. «Шрифт, — сказал Найман убежденно. — Я думаю, шрифт». — «Но это же честные стихи, — сказал, обретая уверенность, математик с ударением. — Честные поэты! Вот в девятом номере Луконин, Наровчатов в одиннадцатом…» И Фридрих наконец пальнул лениво: «А в двенадцатом номере горничная пришла, а там удавленник и пепельницу украли».

«А, — закричал отец, — вы видите, вы видите! Вот их позиция! Тотальный нигилизм, ничего святого! — Он повернулся к Найману: — Я теперь понимаю, откуда это у моего сына! Это вы так на него влияете, что он “Новый мир” не читает!» Найман быстро сказал: «Вообще-то я на него влияю, чтоб он “Знамя” не читал». «Да не разговаривай ты с ними, — сказал Фридрих. — Мы же, видишь, с ними не разговариваем». — «Это уж, Фридрих, слишком, — мягко заметила мать, — честное слово». И, переводя разговор на другую тему, опять вспомнила того их соседа, известного критика, у которого когда-то болели суставы и Б.Б. тогда сказал, что это может быть смертельно; на сей раз у него случился инфаркт, и смысл ее замечания заключался, по-видимому, в том, что нехорошо доводить заслуженных пожилых людей до инфаркта. «От чего инфаркт?» — спросил математик траурно. И Б.Б. ответил подчеркнуто доверительно: «От невежества». — «Сынок!» — воскликнула мать. «Не, — сказал Фридрих, уже самому себе, — мы с ними не разговариваем». Б. Б. растянул губы, глазами и бровями изобразил одновременно изумление и одобрение и произнес с удовольствием: «Отцы и дети, как говорил Достоевский». Он как-то совершенствовался, Б.Б.

* * *

В нем стала появляться уверенность. Уверенность была в нем и раньше, и можно даже сказать, что превосходящая любую мыслимую, но она была особого сорта. Он был уверен, потому что не знал, как можно быть неуверенным, не понимал, что это такое. Теперь он что-то усвоил, лучше сказать — освоил механизм уверенности у других, это высвободило силы, прежде скованные сосредоточенным процессом освоения, а по ходу процесса — постоянной регулировкой того, что он принимал за уверенность, и это освободило часть душевного пространства, превратив ее в естественную для души полость привычного и привычки. Или, если хотите, он почувствовал под ногами почву менее зыбкую. Новая уверенность, та, что была неотличима от других, проявлялась в довольно привлекательных формах, хотя и воспринятых тоже у кого-то, но совершенно так, как это вообще бывает — когда подражают тому, что нравится. Точнее всего она выражалась часто повторяемым да ла-анно, нараспев, расслабленно, с демонстративной ноншалантностью: да ладно, чего там, плевать.

И в это же время он, похоже, влюбился: в девушку, с желанием жениться, но и с флиртом, с ухаживанием, со всем, что полагается. «Похоже» — потому что