Эвикат погладил уши большого пса:

— Не из любви к вашему императору, чтобы уберечь от гибели мой народ.

— И ты готов так рисковать ради племени, которое тебя прогнало?!

— Я нарушил законы моего племени и заплатил установленную цену, — просто ответил Эвикат. — Только и всего.

Флавий долго молча смотрел на него, затем сказал:

— Хорошо. Это и твой путь, — и добавил: — Знаешь, что с тобой сделают приспешники Аллекта, если ты попадешься с письмом?

— Догадываюсь. — На лице Эвиката мелькнула мрачная улыбка. — Но ведь ваши имена любой может прочесть в письме, значит, риск мы разделим поровну.

— Ладно, решено. — Флавий в свою очередь потянулся за похлебкой. — Но тогда времени терять нельзя. Письмо должно отправиться сегодня же.

— Это не трудно. Пусть кто-то из вас придет сегодня вечером на петушиный бой в старом рву. Один ваш опцион выставляет своего красного петуха и вызывает на бой всех желающих. Вам это известно? Многие придут: и британцы, и римляне. И там никому не покажется странным, если мы вступим в разговор.

— Молю богов, чтобы на этот раз он ним поверил, — тихо и очень серьезно проговорил Флавий.

Юстин проглотил последний кусок лепешки, не ощущая вкуса, поднялся и затянул пояс, который ослабил, когда садился есть. Взгляд его вновь обратился к грубому алтарю, на стертые фигуры и корявую надпись, с которой они соскоблили мох.

Флавий поймал направление его взгляда и, внезапно достав из пояса серебряный сестерций, сунул в землю перед алтарем. — Мы тоже нуждаемся в милости богов, — сказал он.

Эвикат тем временем собирал остатки пищи и завязывал горловину мешка с едой, как всегда поступал после привала на охоте. Внимание Юстина привлекло что-то яркое на краю зарослей — там по-осеннему пламенел кизил. Юстин направился к кустам, долго и придирчиво выбирал и наконец отломил длинную ветку с алыми листьями. Что-то зашуршало в темной глубине ивняка, — возможно, просто лиса. Но когда он повернулся, чтобы идти назад, у него возникло ощущение, что в спину ему глядят отнюдь не лисьи и не кошачьи глаза.

Остальные поджидали его, держа под уздцы лошадей, но сперва Юстин согнул ветку наподобие гирлянды, встал на колени и положил ее на пострадавший от времени алтарь. Потом все трое сели на лошадей, свистнули собак и двинулись по кочкам. Впадина между холмами снова опустела, если не считать кружащего сапсана да какой-то твари, прошуршавшей в зарослях. А позади кизиловая ветка как кровь алела на мшистом камне, под которым неизвестный легионер в отчаянии взывал к небесам сто или двести лет назад.

Вечером у Флавия в комнате они, устроившись за столом и сдвинув головы, в круге света, падавшего от светильника, принялись сочинять письмо. Они едва успели закончить и запечатать таблички, как раздался стук в дверь. Они обменялись взглядом, Юстин зажал табличку в руке, а Флавий крикнул: «Входи!»

— Комендант, — вошедший квартирмейстер поднял руку в знак приветствия, — я принес новые списки на продовольствие. Если бы ты мог уделить мне час, мы бы обсудили их.

Юстин поднялся и поднес руку ко лбу. На людях он строго соблюдал дистанцию между лекарем когорты и ее командиром.

— Не стану больше занимать твое время, командир. Ты разрешишь мне покинуть лагерь на часок-другой?

Флавий поднял свои рыжие брови:

— Ах да, петушиный бой. Поставь там что-нибудь за меня на петуха нашего опциона.

Большой Вал, где проходила граница до того, как возвели новый, в последние годы превратился в широкий, неряшливого вида ров, битком набитый покосившимися вонючими лачугами, грязными лавчонками, храмиками, кучами отбросов и будками, где легионеры держали охотничьих собак. Вонь ударила Юстину в нос сразу же, как только он пересек главную, проходящую через всю страну от побережья до побережья дорогу, и спустился по ступеням вниз в глубокий ров, как раз напротив Преторианских ворот Магниса. На открытом пространстве, на расстоянии броска копья от ступеней, уже собралась толпа. Люди тесно сгрудились вокруг временной арены и заполнили крутые склоны вала. Надо рвом уже сгущались осенние сумерки, кое-где светились угли жаровен, и в самой гуще толпы плескался желтый свет большого фонаря. Юстин стал пробираться к арене, с трудом протискиваясь сквозь шумную колышущуюся толпу.

Эвиката он пока нигде не заметил, да и трудно было выделить кого-то одного в этой темной, шевелящейся массе. Но на границе светового пятна он разглядел Манлия, который всего за несколько дней до этого вернулся в строй. Юстин задержался около него:

— Ну как нога, Манлий?

Тот обернулся, заулыбался:

— Почти как новенькая.

Юстин относился к солдату сочувственно, ему пришлось вести борьбу за его ногу, и борьба оказалась долгой и изнурительной, но теперь нога зажила и была почти такой, как раньше. Все раненые или больные, кто попадал в его руки, вызывали у него вот такое же смиренное, теплое чувство. Именно это и делало его хорошим лекарем, только сам он об этом не подозревал.

— Вот как! Приятно слышать. — В голосе Юстина прозвучало все то же сочувствие.

— Если бы не ты, меня бы выкинули из Орлов и скакал бы я на одной ноге, — проговорил Манлий грубоватым тоном, словно стыдясь своих слов.

— И если бы не ты тоже… — добавил Юстин.

— В таком деле, Манлий, требуются двое.

Легионер искоса взглянул на него, потом опять уставился прямо перед собой.

— Понятно, что ты имеешь в виду. И все равно я не забуду всего, что ты для меня сделал. И не забуду, как по лицу моего командира текла кровь, когда он стаскивал с меня проклятый брус. Ведь я думал — мне конец.

Они постояли молча в шумящей толпе, оба не отличались умением находить нужные слова, к тому же оба не представляли, о чем еще разговаривать. Наконец Юстин спросил:

— А ты ставишь на опционова петуха?

— Конечно, а ты? — с видимым облегчением подхватил Манлий.

— Непременно. Я поспорил с Эвикатом-с-копьем. И хочу еще узнать у него про шкуру волка, которого убил сегодня командир. Ты его не видел?

— Нет, что-то не попадался.

— Ну, неважно, найдется. — Юстин дружелюбно кивнул и отступил в сторону, тут же оказавшись между двумя легионерами на освещенном краю арены. Кто-то подставил ему перевернутое ведро, он уселся и поплотнее закутался в плащ, спасаясь от сырости.

Перед ним открылась площадка, устланная камышовой циновкой; в центре ярко белел освещенный фонарем круг диаметром в ярд, обведенный мелом. Наверху в небе все еще горели последние огненные полосы заката, но здесь, во рву, уже сгущалась тьма, и только свет фонарей выхватывал из толпы лица и горящие глаза, жадно устремленные на меловой круг.

И вот двое мужчин отделились от толпы и ступили на арену: каждый нес большой кожаный мешок, внутри мешков что-то сердито извивалось и дергалось. Толпа заревела: «Давай, Секст, покажи, на что способен красный! У-у-у! Этот кочет с навозной кучи называется петухом?! Ставлю два против одного на коричневого! Три против одного на красного!»