Насчет вашего вопроса по функциям комиссара эскадрильи. Их диапазон был весьма широким, как у нас шутили — от «массовика-затейника» и воспитателя до «живого личного примера». Главное было моральный дух ребят укрепить, поддержать в трудную минуты, да и просто развеселить. Язык у меня был «подвешен» хорошо, говорил я искренне. На самые опасные и тяжелые задания вызывался первым и добровольно, чтобы все видели, как воюют коммунисты, и заодно заткнуть пасть антисемитам… Как-то эскадрилья за один вылет потеряла пять самолетов. На следующую ночь мы были снова должны бомбить эту станцию, и было предельно ясно, что немцы подготовились к встрече с нами. Все перед вылетом были хмурыми, какая-то печать обреченности на лицах. Взяли мы с летчиком Ширяевым баян и устроили ребятам мини-концерт минут на двадцать перед полетом. Все повеселели. Ушли мы в небо, и все благополучно вернулись, хотя зенитное противодействие над станцией было кошмарным.

Потом чуть ли не перед каждым сложным вылетом требовали, чтобы мы спели, мол, примета хорошая, живыми вернемся… Но мы «концерты» закончили, многие на нас обижались.

На полковом и дивизионном уровне тоже разные были комиссары — и пустобрехи, и порядочные люди. Наш военком полка не побоялся вступить в конфликт с политотделом и особым отделом дивизии и спас летчика Борю Обещенко от трибунала. Борис, высокий, статный украинец. Мы с ним много летали вместе. Он пришел нам в полк с пополнением под Москвой и погиб уже в сорок третьем году.

Командир нашей эскадрильи, человек необъективный, мстительный, относившийся к подчиненным исходя из личных симпатий и антипатий — невзлюбил откровенного и честного Обещенко. Однажды, мы еще были на Западном фронте, он, тайком роясь в личных вещах летчиков, обнаружил у Бориса дневник. А Боря там писал не только о своем отношении к происходящим на фронте событиям, но там были и записи по тактике нашей авиации, и весьма нелестная оценка личностей наших полковых командиров. Комэск уже успел «стукнуть» о дневнике командованию полка и в особый отдел дивизии. Ведение дневника в действующей армии каралось трибуналом.

Меня вызвал к себе комиссар полка и сказал: «Командир эскадрильи ставит вопрос о политическом недоверии летчику и требует отстранить его от полетов. Ваше мнение на этот счет?» Я ответил: «Надо вернуть летчику его записи и извиниться перед ним. Комэск «перегибает палку» и сводит счеты с Обещенко». Комиссар полка был человек любимый в полку, к людям относился бережно. Я верил, что он поможет пилоту. Военком приложил немало усилий, но спас Борю от грядущих неприятностей, неоднократно ездил в штаб дивизии и к особистам. В итоге Обещенко оставили в покое.

Погиб Обещенко при ночном фотографировании бобруйского аэродрома. Вместе со штурманом Зотовым они под убийственным немецким огнем, пойманные в лучи прожекторов, сделали несколько заходов над аэродромом и смогли выполнить важные фотоснимки. Бориса смертельно ранило осколком зенитного снаряда. Зотов взял управление самолетом на себя. Сел на свой аэродром. Из кабины вытащили истекающего кровью Обещенко. Он был без сознания и через несколько часов скончался. Похоронили его в деревне Щитня. Зотов получил орден Красного Знамени за выполнение этого задания…

Весной 1943 года по решению Ставки был отменен институт комиссаров, и политработникам было предоставлено право самим выбирать место дальнейшей службы. Я добился, чтобы меня направили в летный центр переподготовки для штурмовиков Ил-2. Прибыл за документами в отдел кадров воздушной армии, меня «завернули обратно» в распоряжение командира дивизии. Кадровик сказал: «Ваш вопрос давно решен, товарищ капитан. По просьбе ваших командиров вы остаетесь в своей дивизии». Я был назначен на должность начальника оперативно-разведывательной части своего полка и продолжал регулярно выполнять боевые задания.

— Вы упомянули приметы. Летчики — народ суеверный. Что-нибудь можете рассказать на эту тему?

— Я лично верил только в одну примету — черная кошка. А многие были просто «помешаны» на всяких приметах и ритуалах. Дело доходило просто до табуирования предметов. Многие элементы быта были в зависимости от летных суеверий. Да и «личная» жизнь.

Расскажу вам одну историю.

Под Варшавой мы стояли, и мой экипаж передали штурмовой дивизии для ведения воздушной разведки. Прибыли на аэродром штурмовиков, доложились начальству, встали на довольствие. В старом здании польской школы был устроен клуб. Вечером кто-то организовал там танцы. Мы пришли туда, сели в сторонке. У штурмовиков в полку служило несколько девушек в техсоставе. Смотрю, сидит очень красивая девушка, и никто ее не приглашает уже несколько танцев подряд. Странно. Почему? Ну думаю, не иначе как любовница кого-то из местного начальства, и штурмовики предпочитают держаться от нее подальше. Но мне-то чего бояться? Я здесь свое отлетаю — и привет! Подошел к ней, пригласил на танец, а в ответ слышу: «Я не танцую». Вернулся к себе на место и думаю — что-то здесь не так. Спрашиваю у одного из местных офицеров: «Почему с этой красоткой никто не танцует?»

«Это с Валей-радисткой, что ли? Пусть сидит, ты ее не трожь».

Я не унимался: «А что, она кусается или больно гордая?»

И этот офицер рассказал мне вкратце историю, начав с того момента, как девушка прибыла служить радисткой в БАО на метеостанцию. Поклонников у нее появилось много. Стал за ней ухаживать серьезно один летчик-истребитель, и его вскоре сбили в воздушном бою. После двое штурмовиков поочередно пытались стать ее кавалерами — и оба погибли. Другой парень, техник звена, провожал ее до землянки и погиб при внезапном налете немецкой авиации. Короче — несколько случаев, один за другим. И все стали Валю обходить стороной, а летчики просто бояться. Жизнь на войне — копейка, а авиаторы — народ суеверный.

Меня эта история возмутила, я тогда не верил ни в черта, ни в дьявола, — а может, слова этого офицера меня задели. Вон, в нашем полку и девушек нет, а уже сотня летчиков погибла. Полный абсурд… Я не оставил своих попыток познакомиться с этой девушкой, проводил ее в тот вечер. Перед вылетом пришел к ней на метеостанцию, за прогнозом погоды, а она мне говорит: «Если вас сегодня собьют, то опять вся дивизия скажет, что вы моя очередная жертва. Мне останется только одно — в петлю лезть». Ушли мы на задание, на расчетные два часа, но вернулись только через три. Все, кто был на аэродроме, уже говорили — «Капитан-«ночник» — очередная жертва страшного рока, заключенного в этой женщине». Месяц мы летали с этого аэродрома. Все ждали, когда меня собьют. Чуть ли не пари заключали. Прошел месяц, и мы возвращались в свою часть. Командир штурмовой авиадивизии, прощаясь, смерил меня пристальным взглядом и сказал: «Молодец, капитан, молодец! Хорошо летаете, хвалю за доблесть и мужество». Расставаясь с Валей, мы пообещали писать друг другу, и если останемся живы, встретиться после войны. Я свое слово сдержал. Валя отвечала, что весь полк сначала ждал моих писем, и когда прошло несколько месяцев и я был еще жив, то люди перестали обходить ее стороной.

Правда, я через месяц разбился при вынужденной посадке, сильно покалечился, но не думаю, что это как-то связано с моим знакомством с Валей. После войны ее часть расформировали, меня направили на учебу в академию. Пытался ее найти, но безуспешно…