Погода была пасмурная, накрапывал дождь. Навстречу нам изредка попадались автомашины, подводы, гнали скот. Проехали районный центр Погорелое Городище, прибыли в Зубцов — прехорошенький городок, расположенный на холмах при впадении Вазузы в Волгу. И как раз мы туда попали через полчаса после первой бомбежки. Люди с узлами бежали по полю и по шоссе. Снарядом угодило в деревянный мост через Вазузу. На том берегу успело накопиться много машин, несколько солдат спешно ремонтировали мост, им помогали пассажиры застрявших машин, таскали и тесали бревна, устанавливали «самолет» для забивки свай.

Не доезжая моста, мы повернули на Карманово. По дороге видели следы бомбежек: воронки, перекувырнутую сгоревшую машину, в одной деревне догоравшие избы, толстенную ветлу, измочаленную в щепки. Попадались военные, и все какие-то необычные — грязные, небритые красноармейцы брели без оружия, иные с какими-то узлами. Мы увидели крупнокалиберное орудие совершенно беспризорное, видно, брошенное.

Уже к вечеру на мосту нас остановил часовой. Подошел командир. Узнав, что мы направляемся за Карманово, он улыбнулся и сказал, что мы, видно, захотели в гости к Гитлеру, и посоветовал вернуться.

Так мы и сделали. Уже в полной темноте попали в Зубцов. Однако дальше ехать оказалось труднее. Все шоссе на Москву было забито людьми, подводами, скотом.

К нам на ходу впрыгнуло несколько военных. Они рассказывали, казалось бы, невероятные истории о целых армиях, попавших в окружение, о немецких танках, идущих где-то вблизи. Полыхавшие в нескольких местах зарева достаточно красноречиво иллюстрировали эти рассказы. Слышался дальний гул орудий.

Погорелое Городище и еще одна деревня на шоссе горели после бомбежки. В каком-то селе мы остановились, увидели открытую дверь кооператива, зашли, кто-то зажег спичку. Мебель стояла, под стеклом была разложена всякая галантерея: пуговицы, ленты, ремешки для часов — бери что хочешь. Мне нужна была соль, но соли я не нашел. Вернулись к машине, поехали дальше.

Наш газик гудел, то зажигал, то тушил фары. Из-под колес шарахались в стороны обезумевшие коровы, лошади затаскивали подводы в кюветы. В темноте нельзя было понять — кто идет, кто едет. Двигалась на восток темная, молчаливая, колыхающаяся масса. Скрипели колеса телег, гудели машины, чавкали по грязи копыта коров.

В Курьяново мы попали в два часа ночи. Шадеев пошел будить заместителя Козловской, Моисеева.

Мы осветили электрическим фонариком сгорбленного, дрожавшего человечка, вышедшего на крыльцо в кальсонах, торчавших из-под пальто, и в калошах на босу ногу.

— Идемте, идемте, посоветоваться надо, — позвал он нас всех робким и дрожащим голосом.

Я невольно улыбнулся. Мне вспомнилась надутая фигура с рыбьими глазами сверхбдительного начальника отдела кадров нашего Проектного Управления. В начале года вышел приказ о назначении меня начальником топографического отряда с соответствующей прибавкой зарплаты. А Моисеев этот приказ задержал. Когда я к нему явился, он все требовал у меня доказательств, что у моего отца до революции не было никакой собственности. И я понял, что приказ он нарочно задерживает. Как он был тогда недоступен и важен. А сейчас вот завязки на кальсонах болтаются.

— Так где же, по вашему, немцы-то? — спросил он.

— Не знаем, — в один голос ответили мы.

Шадеев сказал, что спать можно спокойно. И на этом мы ушли. Я отправился ночевать к Шадееву.

Рано утром проснулся я, не выспавшийся, голодный, вышел на улицу и тут увидел нашего шофера Николая Ивановича. Бегом вбежал в избу, а там Синяков и все наши цементаторы и буровики завтракали. Усадили и меня за стол.

Как же мы обрадовались друг другу! Я о них беспокоился, не зная, как они выбираются из Сычевки, а они обо мне поминали — как это я чувствую себя один среди крокодилов.

Я рассказал, как Лущихин чуть-чуть не оставил меня немцам. Все крайне возмущались, но ругали не его, а меня. Дал бы ему в морду и все, ругали также шофера Кольку, он должен был бы всех высадить, а меня повезти.

Выбрались они из Сычевки без особых приключений, вечером в день нашего отъезда заезжали в Плеханово, но в Липецы, где находился Гриша Дудка с двумя работниками, заехать не смогли. Там немцы действительно выбросили десант. Куда делись наши ребята — никто не знал.

Сели играть в дураки. Тут ввалился в комнату наш геолог Овсеенко и объявил:

— Вы тут в карты дуетесь, а посмотрите, что делается на шоссе.

Комната, где остановились наши, выходила окнами во двор, играли мы в дураки битых три часа подряд. Не сразу, а докончив игру, с облегчением вышли мы на крыльцо поразмять затекшие члены.

Накануне и еще утром движение на шоссе можно было назвать интенсивным, а теперь валил сплошной поток в несколько рядов. По самому шоссе в два ряда медленно двигались автомашины, по обеим обочинам ехали подводы, далее по сторонам, прыгая через канавы, продираясь сквозь поломанные палисадники, шел скот. А между подводами и машинами шагали люди.

Редкие машины везли прикрытый брезентом военный груз. На иных находились мешки с мукой, туши мяса, ящики с маслом, какие-то металлические детали, станки, фермы, разные двигатели. Большая часть машин везла всякое барахло: канцелярскую мебель, прессованное сено, огнетушители, школьные парты. Одна машина ехала доверху нагруженная гипсовыми бюстами Сталина, другая с разным саноборудованием — ваннами, унитазами, писсуарами. Все это, очевидно, за кем-то числилось, и потеря этого имущества грозила вычетом с кого-то в двенадцатикратном размере.

И на всем на этом — на ящиках, на мешках, на Сталинах, на унитазах — сидели закутанные хмурые люди со своими узлами. На подводах везли разное личное имущество. Еле переступая по грязи, волокли бедные лошадки тяжело нагруженные воза, на верху которых сидели малые ребятишки и большими удивленными глазами глядели на мир, так недружелюбно встречающий их.

Скота гнали множество. Коровы и овцы, чавкая по грязи, разбегались по сторонам, и девчата с хворостинами гонялись за ними.

А между скотом, телегами и машинами шли люди, согнутые под тяжестью мешков и чемоданов, перевязанных надвое, люди в мокрой одежде, измученные, с посеревшими от бессонницы и усталости лицами, с красными глазами.

И прячась за скот, за подводы, по сторонам шоссе хмуро шагали военные — красноармейцы и командиры, шагали без оружия, в стоптанной обуви, в грязных шинелях. Шли они и поодиночке, гуськом, шли и гурьбой. И редко-редко у кого за плечами торчала винтовка или висели за поясом ручные гранаты.

— Вы понимаете, что это бегство! — вскричал Овсеенко. Он был участником Гражданской войны, и мы прислушивались к его авторитетным суждениям. — Самое беспорядочное бегство! И обратите внимание, что командиров больше, чем бойцов. Стало быть, они побросали своих бойцов, а сами утекают!

Да, этот факт мне подтвердили впоследствии многие бывшие военнопленные. В те страшные дни не столько строевые командиры, сколько политработники, всякие штабники, тыловики, особоотдельцы и т. д. бросали рядовых на произвол судьбы и драпали без оглядки. А кончили эти беглецы войну увешенными орденами и медалями, а все, оказавшиеся в плену, после ужасов лагерей немецких, попали в столь же ужасные лагеря наши…[4]