Как долго мне оставалось жить в этом семействе?

Я представляла, что вот, мол, вернется моя родная мать, такая же окаменевшая, с устремленным в пустоту взглядом, и придется мне снова жить с ней вдвоем в нашей унылой квартире. Я порой туда заглядывала на несколько часов, пылесосила, проветривала и предпринимала очередную попытку вскрыть запертые ящики письменного стола Карло. Мой психотерапевт сказал, что если у меня вдруг появится потребность написать матери, так и сделать. Эта потребность возникала у меня трижды, но потом возникало чувство горечи, потому что та никак не отзывалась. Дядя Пауль время от времени сообщал мне, что матери по-прежнему плохо и что пока трудно строить догадки насчет того, когда ее выпишут. Конечно же, я надеялась, что мать рано или поздно станет нормальным человеком (счастливой она, пожалуй, так никогда и не была), но при этом я отнюдь не возражала, чтобы депрессия у нее кончилась не раньше, чем я сдам выпускные экзамены.

А Кора принялась испытывать своего психотерапевта. «Ну откуда мне знать, сечет этот парень или нет?» – спрашивала она, а потом рассказывала ему какой-нибудь сон, от начала до конца выдуманный, затем сообщала мне, что это был первый хоть сколько-нибудь полезный психотерапевтический сеанс. «Парень», который с ней мыкался, был человек кроткий, несколько склонный к полноте. Он пытливо вглядывался в зеленые глаза Коры, не догадываясь при этом, что она все выдумала. Вот мой врач был гораздо строже, не давал мне уклоняться от темы и поначалу не позволял водить себя за нос.

Кора сказала:

– Вот уж не знала не ведала, что ты такая трусиха.

Чтобы угодить ей, я тоже сочинила сон – про лесную птичку. Птичка, которая по ночам, словно филин, подлетает к освещенным окнам и разглядывает людей, – это была я.

Мой терапевт сразу понял, что мы имеем дело с фрейдистским исходным переживанием, что я в раннем возрасте застигла своих родителей в постели. Меня снова и снова призывали расслабиться и подыскивать сводные ассоциации к деликатным картинам из отдельных пятен. Когда все сошлось на славу, эта забава даже начала доставлять мне удовольствие. Впрочем, про свои настоящие мечты я ему никогда не рассказывала, а в мечтах этих я представляла себе, что выйду замуж за брата Коры и смогу тогда уже с полным правом считать эрзац-родителей своими.

По этой, собственно, причине я и полюбила Кориного брата еще до того, как с ним познакомилась. Имя у него было старомодное – Фридрих, изучал он физику. Кора иногда очень им хвалилась, он-де неслыханно одарен, просто второй Эйнштейн, да и только.

За неделю до Рождества семейство Шваб в полном составе поехало во франкфуртский аэропорт встречать блудного сына – конечно же, без меня: предполагалось, что у Фридриха будет много багажа и места для всех не хватит (у него была при себе только дорожная сумка). Еще он пожелал, чтобы его называли Фред, а при первой же совместной трапезе сообщил всем присутствующим, что он, можно сказать, помолвлен. Его американскую невесту звали Анни, на предъявленном фото можно было разглядеть серебряную скобку для зубов и то, что девушка весьма склонна к полноте. Во мне возгорелась тщеславная надежда заставить Фреда выкинуть из головы свою американскую мечту. Но он, можно сказать, просто не заметил меня; охотно проводил время с Корой, оба вспоминали свое детство, а я ощущала себя пятым колесом в телеге. Фридрих был немного старше Коры, едва ли много серьезнее, а по части любви, как мне казалось, этот Эйнштейн явно ничего стоящего не изобрел.

Не то он, конечно же, смекнул бы, что я не случайно встретила его в нижнем белье. К тому времени, когда спустя три недели Фридрих уезжал, он успел запомнить мое имя, и это было единственное, чего мне удалось достичь. С родителями он договорился приехать летом в Тоскану вместе с Анни, чтобы мы все могли познакомиться с его будущей женой. Я начала тревожиться за свое место в Тоскане. Как известно, там стояли четыре кровати, а со скобкой для зубов их и без меня уже было пятеро.

Вообще-то мое первое Рождество без Карло и без матери протекало весьма беззаботно. Подарков было мало, празднование не отличалось ни сентиментальностью, ни соблюдением христианских традиций. Порой мы с Корой и Фридрихом играли до рассвета и весело при этом смеялись. При игре в карты жульничанье казалось мне самым естественным делом, и Кора разделяла мое мнение. А Фридрих не переставал удивляться, отчего это он никогда не выигрывает. Временами он читал нам на редкость скучные лекции по проблемам физики. Будь он моим братом, я опрокинула бы ему на голову графин с профессорским шерри.

Тем временем наступило лето, и мать Коры организовала со своими «дочками» закупочную кампанию. Я успела узнать, что, хотя профессор хорошо зарабатывает, сама его жена тоже не из бедных. Во-первых, ей светило богатое наследство, а во-вторых, с выходом замуж фрау Шваб стала получать субсидию от своего отца, деньги «на туфли и чулки». Из этих денег она и оплачивала нашу одежду.

– Уже пора думать об Италии, – сказала она, и при этих словах я вновь испытала надежду, что тоже приглашена. Кора подобрала для себя одежду розово-красно-фиолетово-оранжевых цветов, что при ее красно-рыжих волосах и ожидаемых веснушках должно было выглядеть чертовски привлекательно. А ее мать предпочла изысканную смесь из цвета прохладной морской волны и лавандовой зелени.

– А тебе, Майя, следует носить натуральные цвета, – посоветовала мне она. Итак, я получила хлопчатобумажный пуловер песочного цвета, короткое льняное платье из сурового полотна и ультрамариновые шорты.

– Хорошо бы добавить сюда терракоту или сиену, – добавила она.

– А что это за цвет такой? – спросила я.

– Погоди, – сказала Кора, – вот будем мы сидеть летом в Сиене на городской площади и есть мороженое, ты никогда больше не сможешь позабыть, что это за цвет. Это теплый коричневый цвет с красноватой желтизной. Все дома вокруг площади на закате пылают этими красками так, что тебе навсегда захочется остаться там…

Итак, у меня появились терракотовые брюки – длина три четверти плюс твердая уверенность, что летом буду носить их именно в Тоскане.

Незадолго до каникул я получила первое письмо от матери (отец не подавал никаких признаков жизни). Очень деловито она писала, что чувствует себя лучше, но домой никогда не вернется, потому что слишком много воспоминаний связано у нее с нашей квартирой. Кроме того, грешно требовать от дяди Пауля, чтобы он и впредь платил за нее, коль скоро там никто не живет. В клинике ей предложили поработать помощницей сестры при продолжающемся курсе психотерапии, она согласилась и на пробу поработала так шесть недель. Ее ждет однокомнатная квартира с выгородкой для кухни. Скоро приедет дядя Пауль и распорядится старой квартирой. Мебель, которая может ей понадобиться, ей перешлют, а что останется, пусть дядя устроит на каком-нибудь складе. Я должна забрать оттуда свои вещи. (Из вещей у меня там только и оставалось, что китайское блюдо). Письмо завершалось словами: «Твоя мать, которой ты принесла столько горя».

И ни слова о моем будущем. Профессор хоть и принял меня в свою семью, но принял в твердом убеждении, что месяца через три мать снова будет дееспособна. Мне было очень стыдно.