наслаждаться каждой крошечкой, каждой ложкой пресных жиденьких щей, каждым ломтиком беспартийной котлеты. (Между прочим, то же самое советуют древние практики, над которыми все еще хихикают надутые цивилизованные ученые мужи, хотя сами страдают от язвы желудка.)

Потом был «мертвый час». Или тихий. Час кипучей, автономной, особенной жизни, до краев заполненный сделками, спорами, устными рассказами, беседами, поучениями, наставлениями и еще всякой важной детской мелочью.

Серафима Никитична торопила, раздевала, усмиряла. И неудержимо зевала — прикрывала длинными тонкими пальцами топырящиеся нецелованные губы. Она садилась на кровать — с прихода в углу, чуть в отдалении от наших спаренных, по двадцать в ряд — и отстегивала застежки на черных туфельках. Потом одним легким неприметным движением вбрасывала согнутые в коленях ноги в чулках на одеяло и укладывалась на бочок, чтобы нас видеть. Ее неизменная серая долгополая юбка вытягивалась по верхнему бедру вгладь, и тело ее минуту-другую сохраняло строгую упругость линий, ту волнообразную округлую мягкость, что свойственна только женскому телу. Затем все это медленно опадало, ломко рушилось. Она засыпала, а будить ее приходил по договоренности дядя Петя — увечный наш сторож и дворник, влюбленный в нее, как в дочь, — когда время «мертвого часа» кончалось. Днем она спала с нами, в одежде, ночью в тесной каморке на трех воспитательниц, и никто из нас, даже самых отчаянных и дотошных, не мог похвастаться, что когда-нибудь видел ее полуодетой или как она раздевается.

Естественно, спать считалось предосудительным. Более того, наказуемым. Как только Серафима Никитична отходила к Морфею, начиналась пальба. Я долго не мог в толк взять, кто с кем воюет и за что. Враждовали группы девочек между собой, мальчиков между собой, группы девочек с группами мальчиков, смешанные со смешанными, тут сам черт голову сломит. Встречались и гордые одиночки, которые вроде как над схваткой. Меня немедленно завербовали ближние, снабдили оружием и указали примерное направление, где находится противник. Стреляли мы плотно скатанными бумажными галками — пулями при помощи тонких резинок (дергали из трусов). Привязал резинку к большому и указательному, и вся недолга. Патроны многократного использования. Вражьи пули подбирали специальные сборщики, в основном из неметких или проштрафившихся чем-нибудь. Бить старались наверняка, экономно, редко, но чтоб уж закатать зеваке как следует. Особенно этим отличались девчонки, во всем остальном такие транжиры. Мне запиндярили в правую лобную долю, а я даже не понял, кто стрелял и откуда. Нырнул под одеяло — больно-то как, зараза; разозлился и из-под подушки взялся палить наобум, куда попало. Но тут меня свои осадили.

— Утихни, ты, новенький, — сказал тот, что лежал слева. — Разогнался. Патроны, балда, беречь надо.

— Справедливо, между прочим, — подтвердил тот, что лежал справа. — Эмоции на войне — последнее дело.

Тем, как ненавязчиво он это сказал, сразу к себе расположил.

— Дошло, — сказал я и спросил: — Как тебя зовут?

— А хрен его знает, — ответил он, не прекращая военных действий. — Записали Александром, ребята зовут Саней. Фамилия Фонарев. От фонаря, значит.

— А я Иван. Был бесфамильный, сейчас Ситцев, но это, как я понимаю, еще не окончательно.

— Ты вообще кто?

— А?

— Ну, что умеешь делать лучше всего?

Я думал недолго:

— Своевольничать.

— Это не профессия. Я, например, поэт, пишу стихи. Кто-то вышивальщик или рисует что хочешь или может на спор стакан соли съесть. Не профессия, но зато уникально, неповторимо. Надька, например, ну та, что тебе в лобешник засвистела, умеет горшок к попе присосать и ходить как ни в чем не бывало. У нее кличка Фокус. А ты кто?

— Тогда я буду... пересмешником. Или вождем.

— Вождь у нас уже есть, — мрачно сказал Фонарев. — Давай пересмешником. Или лучше критиком.

— Кем-кем?

О появлении дяди Пети заранее оповестили дозорные, и по всеобщему согласию наступило перемирие. Подобрали патроны, посчитали потери и, как только очнулась Серафима Никитична, поползли за своими горшками и расселись; спорили жарко, потому что по-разному оценивали итоги только что прошедшего сражения. Под хлопки Серафимы Никитичны встали, сделали вид, что умылись, и отправились в столовую пить кипяток с сухарями из черняшки (как оказалось, мне повезло, это был праздник — такое случалось редко, только когда почему-нибудь оставалось несколько буханок хлеба).

Теперь я держался рядом с Фонаревым. Но оттого, что очень не хотел казаться навязчивым, конечно же, был ему в тягость. Он мужественно сносил мою прилипчивость. Видимо, понимал, что жутко понравился новичку, что новичок растерян и одинок и ищет, за кого бы уцепиться, к кому бы, как говорят сейчас на перекрестках, прикипеть душой.

Я впервые встретился в жизни с человеком, на которого смотрел снизу вверх. Живого поэта мне еще не доводилось видеть. Ни вблизи, ни издали. Поэзия, говорят, в траве, нагнись и обрящешь. В доме мамы Магды я этой травы бессчетно измял и иссосал, и уже тогда трепетал и благоговел перед чудом рифмованных слов. Разумеется, никакими пытками из меня бы не вырвать признания, что я и сам грешен, пробовал и даже сочинил молитву. Правда, в уме, без записи. Фонарев, по-моему, до сих пор об этом не знает.

Я искал приятельства, дружбы, но по неопытности и по глупости невольно примешивал к этому святому чувству немного восторженности и чинопочитания. Я искал дружбы так безумно и неосторожно, так был распахнут и незащищен, что бери меня голенького, топчи, веревки из меня вей — так что и посейчас я ужасно благодарен Фонареву, что он меня не подмял, не взял к себе в дружки на правах ведомого, зависимого (что было бы для меня крахом).

За полдником я угодничал. Бездарно прислуживал, ухаживал за ним. Он вежливо остужал мою низкую прыть и попутно красноречиво давал понять, какого он мнения о шестерочной службе. Ослепленный, с тупостью косолобого примитива, я продолжал участливо расспрашивать его о прожитой жизни, преувеличенно, сладенько внимал и подобострастно ловил каждое сказанное им скупое слово. Слава богу, он оставался благородно неприступен. Удерживал меня на почтительном расстоянии. И только когда мне удалось вставить какое-то неглупое замечание, нечаянно продемонстрировать мою начитанность и некоторую осведомленность в вопросах литературной кухни, все тотчас переменилось. Фонарев расцвел, загорелся и дружески хлопнул меня по плечу. И столько в этом жесте было простоты, открытости, усмиренной гордости и чистоты, взгляд его так прямо говорил