Еще тогда, когда я целиком пребывал в стихии бессознательного, и уже хотя бы поэтому не мог задумываться о последствиях, маме Магде почему-то дьявольски нравилось целовать меня в округлый, дирижаблеобразный от постоянного недоедания, несчастный мой, голый животик — и особенно в нежную выемку, в самое его лакомое место, в шрамик, в послед родовой связи. А я не знал, куда деться, визжал и хохотал до слез, потому что невозможно щекотно. Пустяк, кажется. Шалость, невинная женская слабость. Но поскольку пуповину все-таки рвали не ей, а лекальщице, и от того, что мне было душно и стыдно, и я страдал, и чувствовал несвободу, впоследствии, начиная прямо с завершения латентного периода, у меня развился сильнейший комплекс неполноценности.

Долго, очень долго, я попросту удирал от девчонок. Я бегал от них столь стремительно, как, наверное, не побежал бы от хулигана, если бы гнался за мной с ножом.

Стоило какой-нибудь Дюймовочке приблизиться ко мне метра на два, или даже издали состроить глазки, как мне тотчас делалось невыносимо душно, щекотно, потно и страшно, я снова ощущал знакомую угрозу, и, сгорая со стыда, спасался бегством.)

— Мамулечка. Спасибо вам. Прощайте.

Она всплакнула. Все прятала доброе виноватое лицо, — да разве скроешь, когда на душе такая печаль.

— Не боись, Ванюха, — Василий подобрал вещи с пыльной дороги. — Мы тебя навещать будем.

Мама Магда тяжко водрузилась на телегу. И все избегала смотреть на меня. И все равно — смотрела.

Я поднялся на носочки, потрепал лошадку за пенную горячую губу, и они поехали.

Я смотрел, как они пылят, удаляясь, и леденел от тоски, одиночества и страха.

Не убей меня, мир,

Не убей.

Ну, пожалуйста,

Не убей…

3

Первый день с непривычки тянулся долго — весь в опасениях, неуклюжих пристройках, тягостной настороженности.

Серафима Никитична, молоденькая и неглупая, водила меня, как теленка, за руку, и почти не отпускала от себя. Представила остальным сорока.

Поскольку завтрак я пропустил, она отомкнула ключом висячий замок на своем воспитательском шкафчике и одарила меня куском хлеба с солью.

Я безмятежно зажевал. Однако вскоре почувствовал себя как-то неуютно — вроде что-то давит, жмет, хотя ничто на меня не жало и не давило. Вскинул вопросительно глаза на Серафиму Никитичну. А она:

— Ешь, Ванечка, ешь. Они уже позавтракали.

Э, нет, сказал я себе. Не торопись, подумай. Момент ответственный. Формально ты, конечно, зачислен, но настоящего места в коллективе у тебя еще нет. Его придется завоевывать.

Разломил кусок и большую часть протянул девочке — она стояла ко мне ближе других.

— На, подкрепись.

Она не поверила, но взяла. Быстро оглянулась и вгрызлась зубками. Ее дернули сзади за волосы и повалили. Что смогли вырвать, вырвали. Подбирали с пола рваные мякиши и глотали, не жуя. Под шумок и у меня из рук сцапали. Серафима Никитична пыталась их утихомирить, разнять, но у нее ничего не получилось. Эпизод не занял и минуты. Уничтожив все до последней крошки, встряхнулись и успокоились, снова встали как ни в чем не бывало.

С моей стороны было бы легкомысленно не сделать нужных выводов.

Серафима Никитична построила нас парами и повела на прогулку.

Я наблюдал и оценивал.

Девчачья часть группы интересовала меня сейчас постольку поскольку. Главное внимание уделил мужской половине — я рассудил, что к ней мне предстоит примкнуть и что именно она верховодит, задает тон, потому что и многочисленнее и сильнее. Разумеется, понять, что здесь живут по законам, которых я пока не знаю, труда не составило. Сложнее эти законы усвоить и научиться использовать к собственной пользе.

Терпение и выжидание, сказал я себе, вот твои добродетели на первых порах. Смотреть и наматывать на ус. И если уж выскакивать, то никак не раньше, чем просмотришь ситуацию хотя бы на два хода вперед, чтобы после того, как утихнет заваруха, непременно оказаться в стане победителей.

Пока дети бесились на лужайке, Серафима Никитична мешала мне спокойно анализировать — мягенько интересовалась моим прошлым. Я отвечал невпопад, то есть врал недобросовестно, ненадежно.

Когда нас привели в столовую на обед, я понаблюдал и понял, что большинство обид, ссор, драк, длительных непримиримых конфликтов у ребят из-за того, что они постоянно хотят есть. Хотя кормят все-таки сносно, чувство голода не покидает их ни на минуту, и похабная привилегия сильных — съесть не только свое, но и чужое — практически никак и ничем не пресекается. А надыбать лишнее тому, кто сам слаб, — доблесть, едва ли не подвиг. Я понял, что тут за министра — желудок, донельзя растянутый, распухший на лихолетье, сосущий, ненасытно требовательный — он управляет, он, а их незрелые души в плену и не виноваты.

Быстренько прикинул и решил, что мне тут вполне по силам выбиться в люди.

Волю в кулак, подсоберись, сказал я себе, сделай так, чтобы довольствоваться тем, что дают. Радуйся, что кормят. Бесплатно же. Заставь себя не смотреть в тарелку соседа. Не забрасывай в себя пищу бездумно и наперегонки, а смакуй, извлекай духовную энергию и думай о возвышенном и о том недалеком времени, когда потребности наши будут полностью удовлетворены. Я был уверен, я знал, что способность к внутренней работе (она досталась мне, наверно, от Фроси) штука бесценная, если пользоваться ею с умом. И меня и на сей раз не подведет. И решил, будь я не я, если не избавлю себя от низменных побуждений, порождаемых брюхом. Мощные сорняки, ну, те, что забивают культурные злаки — жестокосердие, сила-правда, угнетение и унижение слабых, воровство, всякого рода примитивные и низкие обманы, подножки, дуракам понятные хитрости, бездарное вранье, угрюмую тупость, несправедливость и злую память, — я на свои грядки не допущу. Прополю, вычищу. Чтоб мне лопнуть. И взамен дам вырасти свободному волеизъявлению, незамутненному рассудку, стремлению к истине и к добру, что, по моим расчетам, в итоге, должно духовно меня раскрепостить, а стало быть, и привести к внешне неприметному, но абсолютному лидерству. (У лидера больше степеней свободы, так я тогда думал, а значит, и путь свой он должен пройти естественнее, быстрее и легче.) Какая выгода за такую малость — не сжирать, не забрасывать в прорву утробы, а именно по-человечески есть,