большей степени художником. Впрочем, если он при этом обладает гражданским темпераментом, то глубоко русская традиция участия литераторов в общественной жизни страны вряд ли отомрет.

— Отечественная культура — явление необыкновенно высокое. Идея человеколюбия, поиск первопричины, страсть к самопознанию, чувство ответственности были глубоко осмыслены литературой и… только. Конечно, можно еще раз посетовать на то, что роль культуры, в общем-то, невелика, если Россия на протяжении десятилетий оставалась «темным царством». Однако никому не дано знать, какой стала бы жизнь наша, не будь в ней слова писательского.

— Дело в том, что в России всегда ощущался разрыв между элитарным слоем, создателем и потребителем культуры, и самим народом, которому эта культура была, по сути, безразлична. В самом деле, в вертикали искусства мы отводим русской литературе самое высокое месте. Уточню, старой русской литературе. Скажем, Пушкин куда важнее нам, чем миру. Но Гоголь, Достоевский, Толстой — это вершины мирового духа, и до сих пор остаются таковыми. Они были мыслителями, они решали вечные вопросы. Уже в XIX веке западная культура была, условно говоря, дифференцирована. Флобер, создавший, в сущности, школу реализма, не преследовал иных целей, кроме эстетических. У нас же и философия, и поиск нравственной опоры автора, и создание романа как жанра перетекали друг в друга, что обеспечило литературе огромную мощь, значимость мирового масштаба. С отменой цензуры дифференциация художественных жанров и областей знания затронула литературный процесс и у нас. Видимо, здесь также кроется одна из причин его нынешнего упадка.

— Многие открыто говорят, что та великая русская литература кончилась. Журналы, книги 80–90-х — это совсем другая литература, новая. Если вы склонны поставить точку, то любопытно узнать, после какого имени?

— Даже если современник мысленно говорит, что он-де русский поэт, в этом молчаливом высказывании я слышу известное нахальство. Мне могут возразить: он пишет на русском языке, конечно, он считается русским поэтом. Однако я замечаю, что люди на полном серьезе стремятся поставить себя в один ряд с Пушкиным, Тютчевым, Блоком. Я ценю Слуцкого и Коржавина. Но последним поэтом, соизмеримым с Цветаевой и Ходасевичем, я бы назвал Заболоцкого. По хронологии он — вполне советское явление, но по духу и масштабу дарования он закончил Серебряный век.

— Не только в России, но и в других странах наблюдается кризис идей. Ничего нового человек сказать уже не может.

— Кризис не в отсутствии идей, а в мучительных попытках найти новый художественный язык, другие художественные формы. Не хотелось бы выглядеть старым ворчуном на фоне поэтов-концептуалистов, похоронивших главным образом советскую литературу и одержимых изобретательством, но меня угнетает, что их поиск продиктован некой теоретической установкой. Очень похоже на Треплева, который много болтал про новое, а по убогому монологу Нины Заречной видно, что за душой у автора пустота. Значит, помимо форм, важен предмет разговора, живое чувство автора, а не математически выстроенная конструкция, к смыслу которой продраться почти невозможно. Кроме того, заявлять о смерти реализма по меньшей мере преждевременно. Скажем, в романе Гроссмана «Жизнь и судьба» я не ощущаю исчерпанности реалистической школы. А в романе Владимова «Генерал и его армия» ощущаю. И уж безусловно, неудача постигла Солженицына в «Красном колесе». Дело, стало быть, не в исчерпанности реализма как метода, а в способностях автора сказать что-то новое в пределах «старой» формы.

— Бенедикт Михайлович, с одной стороны, вы ратуете за новые эстетические решения, с другой — ждете от писателя всеобъемлющего взгляда на современность.

— Конечно, я воспитан русской литературой, и моим критериям соответствует далеко не все, что выходит из-под пера наших авторов. К счастью, я вижу перед собой такое уникальное явление — эпос Фазиля Искандера «Сандро из Чегема». В выдуманном мире живут характеры, вылепленные пластически точно. Роман совершенен по стилю, художественным краскам, ослепительным мыслям, юмору, наконец.

— Удивительно, что Искандер всю взрослую жизнь живет в Москве, а пишет, по сути, о своем детстве, проведенном в Абхазии. Он напитан впечатлениями, фантазиями той среды, в которой родился.

— Тут нечему удивляться. Пастернак однажды сказал о детстве: «Это часть жизни, которая больше, чем целое». Вспомните Алексея Толстого, человека в высшей степени безнравственного, о чем писал Бунин в очерке «Третий Толстой», и в то же время необычайно талантливого художника. Если задаться вопросом, какие шедевры у этого прозаика, написавшего 15 томов, ровно столько вышло в свет после его смерти, то выяснится — «Золотой ключик» и «Детство Никиты». И это не единственный случай в мировой литературе. К примеру, «Том Сойер» М. Твена. А из «Геккельбери Финна», как говорил Хемингуэй, вышла вся американская литература.

— Именно поэтому вы написали книжку о Маршаке?

— Меня занимала психология детства. Я написал книгу о Гайдаре, которая так и не была напечатана полностью, а частями вошла в «Рифмуется с правдой», где я как раз размышлял о Маршаке. Не надо забывать, что работа критика часто связана с заказом. Редкие счастливцы могут позволить себе писать то, что хочешь, как, например, Искандер. Позднее я понял, что многое из того, что просится на бумагу, не публикуется по разным причинам. И тогда я решил писать в стол. Так задумал несколько «случаев»: «Случай Мандельштама», «Случай Зощенко».

— На ваш взгляд, какое место сегодня занимает литературная критика?

— Я откликался на текущую литературу, что нередко вызывало раздражение у моих знакомых. Они удивлялись, почему я нападаю на талантливых Вознесенского и Ахмадулину. «Если у тебя такой желчный характер, пожалуйста, пиши о Софронове и Грибачеве», — советовали мне. Но строчить фельетоны о стихотворцах-орденоносцах мне не хотелось. Для меня критик — это писатель, который для выражения своих идей и концепций пользуется не материалом действительности, а материалом литературы. Все-таки читатель, знакомясь со статьей, хочет понять, «о чем звук». Увы, крах современной критики состоит как раз в потере всякого интереса к предмету, к целям литературы. Забавно, что и малодаровитый В. Курицын и безусловно одаренный А. Немзер напрочь забывают, что выступают в газете, то есть обращены не к снобам, а к широкой аудитории. Понять из их рецензий, о чем книга, решительно невозможно.

— Андрей Тарковский писал: «Чем мрачнее мир…, тем отчетливее должна приоткрываться перед зрителем возможность выхода на новую высоту». По-вашему, литература в долгу перед читателем?

— Хочется ответить с большевистской прямотой: литература ничего никому не должна. Пример Пушкина свидетельствует о том, что гений рассчитывал на понимание отнюдь не толпы, а будущего «пиита». Между тем у искусства, несомненно, высокое назначение, которое проявляется не сразу. Благодаря «вечной музыке в душе», литератор приговорен ее слышать и подчиняться ей. Я уже говорил, что понятие «писатель» во всем мире давно