– Мой сын хочет жениться на китаянке. Она, правда, не чистая китаянка, у нее мать – француженка. Значит, дети моего сына будут на четверть китайцы, на четверть французы, а наполовину русские.

– То есть, если так считать, они будут русские, – говорю я.

– Это если так считать! – кричит она. – А на самом деле они будут китайцы!

Ребенок, закутанный в полупрозрачную ткань.

Вокруг люди.

Ребенок лежит в кроватке с деревянными решетчатыми стенками.

Непонятно, живой или мертвый.

Цвет и свет – как на средневековых фресках.

Серебряно-лиловый.

В этом доме тарелки не моют, а протирают влажными салфетками, дочиста. Потом сухими салфетками, насухо. Но все равно видно, что они немытые. То есть грязноватые. С разводами жира, с присохшими крупинками гречки.

Какая-то женщина объясняет мне, что именно так и надо жить. Как-то она это связывает с Русской Идеей.

Как именно, я не могу понять. При чем тут Русская Идея? Мне кажется, что все наоборот. Я пытаюсь возразить. Я говорю, что, мол, как раз в России моют посуду проточной водой, это вот в Англии ее мылят, но не споласкивают, что там затычки в раковинах, а у нас щедро течет вода, и что они все напутали. Но рядом стоящий мужчина говорит: «Ну, вы все хотите логически объяснить! Это неправильно!»

Очень хорошая, удобно обставленная кухня, кстати.

Какой-то горный поселок на Кавказе. Начало шестидесятых, наверное.

Все катаются на горных лыжах. А мне ужасно скучно.

Я не катаюсь на горных лыжах – не умею, не люблю, не хочу. Мне здесь не нравится. Неудобно, грязно, тесно жить. Общий сортир, общая умывалка. Горный воздух раздражает. Горное солнце тоже. Особенно злят веселые люди вокруг.

Старое пиво в новом ресторане.

Ресторан современный, дело сейчас происходит, всё очень красиво и вежливо – а пиво в меню только «Жигулевское». В тех самых бутылках, советских, коричневых, без этикетки.

Праздник, Первое мая, но все магазины работают, и мне нужно в «Детский мир», а я никак не могу попасть на нужную станцию метро. Вообще не могу доехать.

Бесконечные пересадки с троллейбуса на автобус, потом в метро, там запутанные внутренние пересадки.

В метро – необыкновенно большие вагоны. Не просто удлиненные, а именно увеличенные, в полтора раза, наверное. Большие окна, большие сиденья. Звучат старые названия станций: Дзержинская, Проспект Маркса, Площадь Свердлова, Площадь Ногина…

Выхожу из метро посреди улицы Горького – там у Моссовета новая станция метро со стеклянной крышей.

Под эту крышу заезжают троллейбусы и высаживают людей. Люди переходят по платформе и садятся в эти огромные вагоны, а из вагонов идут и, не выходя на улицу, садятся в троллейбусы. Такая вот узловая станция.

Я не могу понять, где я и как мне попасть в «Детский мир».

Под моим руководством перевешивают картины.

Самые лучшие я приказываю повесить на лестницу.

Там большая и светлая лестница.

– Чтобы сразу видели! – говорю я.

Кафе, где овсяную кашу заваривают на столе перед клиентом.

Хрусталь, спиртовка, серебряная ложка, фарфор, колпак и даже будильник.

Потому что каша должна настаиваться ровно три минуты.

Как будто редакция журнала «Новое время».

Женщина, очень похожая на Любу Цуканову – только крупнее, толще, выше ростом, – не узнаёт меня. Она чем-то занята, говорит по телефону, переходит от стола к столу, перекладывает бумаги, глядит в компьютер.

Сначала я просто, как это обычно делается, стараюсь попасться ей на глаза. Потом хмыкаю, кашляю – она всё равно смотрит мимо. Я говорю: «Люба!», – она как будто вообще не слышит.

Не просто взглянула и не узнала, или сделала вид, что не узнала, или я неправильное имя назвал – нет! Просто не слышит. Вообще не слышит!

Хотя она не глухая, она говорит по телефону и с кем-то перекрикивается, кто по коридору проходит. А меня – не слышит.

«Где ваш билет?» – «Вот мой билет». – «А еще билет?» – слышу голоса.

У незнакомой женщины при входе в музей требуют какой-то дополнительный билет – очень грубо. Она его ищет в сумочке, не может найти. Ее ругают.

Я пытаюсь за нее заступиться. Почему-то говорю: «Это моя мать».

< Это первый сон на новом месте, я переехал к Оле. >

Человек, очень похожий на моего американского друга Сережу Хангулова, говорит мне:

– Ну нельзя же все время разговаривать только о деньгах! Как это пошло! Как неинтеллигентно!

Хотя я веду самый обычный разговор. Ну может, проскочили какие-то слова о ценах или о заработке. Нормальное дело. Ничего особенного. Конечно, нехорошо говорить только о деньгах, все время обсуждать цены и доходы. Действительно как-то пошло. Но нельзя же фильтровать разговор тонкой сеточкой! Запрещать слова «рубль», «дорого», «заработок» и вроде того.

Но Сережа всегда такой. Чуть слово «цена» или вопрос «почем?», он сразу: «Фу! Опять про деньги! Хватит уже!»

Я пытаюсь ему возразить, и заодно понять, Сережа это или кто-то другой, похожий.

Но он исчезает. Растворяется в осеннем лесном пейзаже.

Разговор с Леной Баркан <школьная подруга Оли; я ее никогда в жизни не видел, но она оказалась моей френдессой в ЖЖ; она в Америке живет>. Я ее спрашиваю:

«А правду говорят, что ивриту научиться легче, чем английскому?» Она отвечает: «Не знаю».

Поездка красивая и шумная на пригородном поезде.

Все ярко одеты, все веселятся.

Но куда мы едем и кто эти все – понятия не имею.

Перекидной календарь. Там портреты разных деятелей.

Я маленький. Мне лет пять. Я стою на коленках на стуле у папиного стола и раскрашиваю эти портреты цветными карандашами. Голубые точки в глазах. Румяные щеки.