class="p1">Ее родители были ко мне очень добры. Они осознавали, что хирургическое вмешательство могло иметь тяжелые последствия и осложнения. Они ни разу не посмотрели на меня с ненавистью, отвращением или гневом, то есть с теми чувствами, которые я заслуживал. Они продолжали свято верить в то, что все происходящее было Божьим замыслом. То, что они обрели дочь. То, как они были рады и как их дух воспарил. Ее родители не винили меня, не сетовали на судьбу, они были гораздо глубже и сильнее меня. Они были всем тем, чем я не был. Они обладали теми качествами, которые я хотел бы иметь. В день выписки Карины я даже не пришел с ними попрощаться. Я мог бы найти время, но был рад тому, что у меня была запланирована операция, поэтому я мог сохранить лицо. Я бы не смог скрыть своего стыда.

Я был трусом. Я помню, как ее родители рассказывали мне, как появление дочери наполнило их жизнь новым смыслом, как в ней появились многомерность и глубина. Результат моей ошибки во время операции — ужас жизни, проведенной в инвалидном кресле, — станет испытанием их любви к дочери. Несмотря на внутренний голос, подсказывавший мне, как следует поступить, я принял неправильное решение.

Я ощущал чувство стыда, подрывавшее основы созданного мной самим нарратива и самооценки. Я-то думал, что обладаю талантом в выбранной мной профессиональной области, но во время операции совершил ошибку, которую уже не исправить. Говорят, что чувство стыда растет в тайне. То, что я сделал, не было никакой тайной. Я совершил ошибку в операционной при ярком свете флуоресцентных ламп, и о ней знала вся больница. Мой стыд бросил уродливую тень на личность, над созданием которой я упорно трудился. Я чувствовал себя настоящим обманщиком. Этот опыт глубоко ранил меня. Публичная порка была бы более целительной и более желанной, чем это.

Что сделать для того, чтобы пережить непоправимую ошибку? Когда операцию Карины обсуждали во время разбора полетов на еженедельной встрече хирургов по вопросам неудачных исходов и смертности, я выступил со странным, но искренним признанием, однако у меня не возникло ощущения наказания за свою вину. Я стоял перед своими коллегами и в подробностях рассказывал о собственных ошибках, а также о логических заключениях, которые меня к ним привели. Но другие врачи не стали меня критиковать, а списали все на «ошибочную оценку». Они следовали общепринятой практике: своих надо защищать. Меня нужно было бы подержать над огнем, заставить страдать. Меня надо было наказать: понизить в должности, назначить испытательный срок, вынести предупреждение, запугать. Но система настроена на режим самосохранения, поэтому то, что произошло с Кариной, назвали осложнением, а не ошибкой врача.

Я прекрасно осознавал физические сложности, которые предстоят Карине в последующие месяцы и годы, и начал думать о психологических проблемах, с которыми она может столкнуться. Как паралич ног отразится на ее самооценке? Будет ли она вместе с родителями горевать о своей потере? Мозг существует в своей спинномозговой жидкости не сам по себе, а связан со всеми частями тела. Так же как у пациента, перенесшего гемикорпорэктомию, тело Карины раз и навсегда изменилось.

У меня было ощущение, что мне удалось избежать заслуженного наказания, и это чувство разъедало меня изнутри. Оно тихо бурлило в душе, подтачивая мой собственный внутренний нарратив, который я создавал годами. Этот опыт стал препятствием, мешавшим мне быть счастливым и чувствовать удовлетворение от работы. Я знал, что мне не следовало сомневаться в своей интуиции. Я должен был доверять инстинктам.

После неудачной операции Карины я чувствовал себя во мраке, а вечно солнечное небо Лос-Анджелеса словно постоянно насмехалось надо мной. Мое психическое состояние было полной противоположностью мысли, высказанной французским писателем Альбертом Камю: «В середине зимы я наконец понял, что внутри меня находится непобедимое лето». В период непобедимого калифорнийского лета я чувствовал, что прозябаю в моей персональной зиме. В самые темные моменты мы меньше всего верим в то, что ситуация изменится или может измениться. Так же как и некоторые из моих пациентов, я научился лгать глазами и выражением лица. Все только для того, чтобы скрыть свои чувства. У меня не было желания объяснять необъяснимое.

Период отчаяния принес свои плоды. Я стал ощущать больше эмпатии к страданиям других людей. Моя ошибка помогла мне лучше понять мир и осознать ранимость людей. У некоторых врачей развивается дефицит эмпатии, они устают сочувствовать и сопереживать. Со мной же произошла совсем другая история. Я ощутил прилив эмпатии. Я начал более четко считывать чувства окружающих. Мое собственное страдание дало мне возможность понять, что я — точно такой же, как все остальные, а пациенты начали замечать, что и я страдаю, я тоже несу свою ношу. Теперь мы могли общаться более откровенно.

У моих онкологических пациентов нет возможности вести двойную жизнь, которую вел я, разделяя личное и публичное «я». Все знакомые пациентов прекрасно знают об их диагнозе. Некоторые из пациентов говорили мне, что им ужасно не нравится, когда справляются об их здоровье и начинают подбадривать их, мол, «у тебя получится». Большинство онкологических больных ощущают от этого еще больший эмоциональный дискомфорт. Понимая экзистенциальные сложности, с которыми сталкиваются пациенты, некоторые больницы и клиники предлагают онкологическим больным специальные программы поведенческой терапии, чтобы совладать с чувствами паники, грусти, гнева, вины или безнадежности.

Однако у меня были проблемы с получением поддержки от окружающих. Мои коллеги-хирурги не сочли бы такое поведение мужественным. Они считают, что ранимость — это проявление слабости. Да и у меня самого тоже имелись свои предубеждения. Например, хотя психиатры получают медицинское образование и могут прописывать лекарства, многие хирурги не особо их жалуют. И все же психиатры были квалифицированными врачами. С плохо скрываемым и легко читаемым криком о помощи я обратился к психиатру-практиканту, который посоветовал мне книгу профессора психиатрии Кей Джеймисон «Беспокойный ум. Моя победа над биполярным расстройством»[7]. В этой работе автор написала: «В моем теле невозможно жить. Оно рвет и мечет, плачет, в нем масса дикой, сумасшедшей энергии, и оно — сплошное разрушение». Я сразу узнал свое состояние по этому описанию.

Вот как мне надо было поступить во время операции Карины. Я должен был не пожалеть времени и установить несколько винтиков, чтобы укрепить ее позвоночник там, где я открыл окно в позвоночный канал, вместо того чтобы возвращать кости, которые я удалил. А так я как будто просто снова накрыл крышкой банку, хотя та еле прикрывала ее края. Во время операции мне