Лассе пригнулся. Мне тоже хотелось бы иметь в доме подростка. Пускай и такого, с кем трудно справиться. Пускай бы мне с ней было очень трудно. Не все же годятся в родители — но большинство ими все равно становятся. Меня, как обычно, переполняла нежность, совершенно необременительная, потому что рядом не было никаких детей, о которых мне надо было заботиться. К тому же Эбби скоро исполнится двадцать четыре. Но когда она была маленькая, когда она подрастала, когда она смеялась и когда плакала, когда она качалась на качелях, когда она что-нибудь проливала, когда, играя, забывала обо всем, когда ее причесывали, когда она смеялась и когда плакала, когда она спала и когда просыпалась, когда она пела, кричала, визжала, шептала, когда она с аппетитом ела, когда гримасничала, когда раздавала поцелуи и когда от них отбивалась, — все это, если бы у меня все это было, и оно у меня было, а я почти не замечала. Когда я плакала от тоски по Эбби, на самом деле я плакала оттого, что мне хотелось быть настоящей матерью. Лицемерка, я просто-напросто желала ей нравиться, но я ей не нравилась, вот и все. Я часто видела перед собой, как держу ее, грудную, на руках, в точности так же, как недавно держала на руках спящую новорожденную, внучку моей двоюродной сестры, я готова была сидеть и сидеть, глядя на крошечное личико, мне так всего этого недоставало, даже детских дерзостей — ведь рано или поздно дети начинают дерзить, мне недоставало даже презрения Эбби — о, если бы она только была со мной. Одну из отчаянных попыток быть настоящей матерью я предприняла, прочтя кулинарную колонку: автор заверял и гарантировал, что, если по-праздничному накрыть стол, украсив его, допустим, цветными салфетками, и приготовить что-нибудь вкусное, настроение тотчас же переменится к лучшему Я с жаром взялась за этот проект, но Эбби и ее отец на это как-то не среагировали. Мало того, Эбби вступила на тропу войны сразу же, как только я пожелала им приятного аппетита. Отправив в рот первую ложку, она крикнула: «У тебя не еда, а говно!» Хотя меня это очень расстроило, я еле удержалась от смеха; она вмиг это уловила и разошлась еще пуще. Сейчас я помнила лишь эту ее реплику и сверкающие глаза — но почему она так разозлилась? Видно, мы уже решили развестись, скорее всего поэтому.

— Куда ты вчера пропала? — спросила Ингер. — И кто эта беременная грация, которая здоровалась со всеми при входе?

Я пожала плечами.

— Спасибо тебе, что помогла в церкви, — сказала я. И добавила: — Мне стало невмоготу.

— Так кто же она?

Я послала ей взгляд, означавший «позднее», хотя и не имела этого в виду.

— И куда же ты сегодня вечером? — поинтересовалась я.

Не переставая жевать, Лассе ткнул в разложенную на столе местную газету. Там было написано: «Лесной павильон» открывается вновь.

— О, — произнесла я. — О, о, о!

Ингер встала сзади и, положив руки мне на плечи, прочла вместе со мной.

— Халланд всегда это говорил, кто-нибудь да должен его открыть, и тогда мы…

— И тогда что?

— Явимся туда первыми. Ингер! Пойдешь со мной вечером?

— Не фига ей там делать! — вмешался Лассе.

Нет, она туда не пойдет. К тому же ее ужаснуло, как я вообще могла о таком помыслить.

— Бесс, — сказала она, — ну а разумно ли это?

Лассе поскучнел.

— Если я приду, то сделаю вид, что мы не знакомы, — пообещала я.

Он криво улыбнулся и вышел из-за стола.

— А тарелка! — чуть не сорвалась на крик Ингер.

Он повернулся, взял тарелку, поставил ее возле раковины и направился к дверям.

— А в посудомойку кто будет ставить! — не унималась она. — А стакан!

Но он уже испарился. Лицо у нее было перекошено; она отвела глаза. Мне захотелось спросить: любишь ли ты его? как ты можешь орать на ребенка из-за какой-то тарелки? Но я решила выждать — и правильно. Она моментально пришла в себя и потянулась за книжкой, которая была у нее раскрыта.

— Это из разряда сортирного чтива, — сказала она. — Но тут есть кое-что дельное. Тут указаны сроки соблюдения траура — не иначе как со времен королевы Виктории. Вдове полагалось соблюдать траур по мужу в течение двух-трех лет, вдовцу по своей жене — всего лишь три месяца. Для тех, кто потерял ребенка или кого-нибудь из родителей, траур длился год. Все это… ну да, звучит нелепо, но что-то в этом есть.

В дверь забарабанили. Она вскочила.

— Э-э, звонят!

— Да нет же! Когда ты наконец починишь звонок?

— Это цитата! — прокричала она из прихожей. — Беккет![27]

Пока она там с кем-то разговаривала, я полистала сортирную книжку.

— Это был гость, — сказала она, вернувшись. — Он ищет Брандта.

— А я про что говорю! Брандт исчез.

— Ну как так он мог исчезнуть?

— Когда ты видела его в последний раз? В церкви его вчера не было, — сказала я. И перевела разговор на другое: — Ты ним знакома, с гостем?

— He-а. Он работает в Архиве.

— Откуда ты знаешь?

Она налила мне кофе и пожала плечами.

— Брандт сказал. По-моему. Ну а та вчерашняя, кто она?

— Вчерашняя?

— Та, которая встречала людей у входа.

— Никто. А при чем тут Беккет?

— Это из детства. Мой отец поставил школьную комедию, я ее смотрела… я была еще маленькая, пьеса тогда была новой. Я потом много лет ходила и повторяла это, мне казалось, что это ужасно смешно.

— Смешно — что?

— Э-э-э-э-э, звонят!

— Это была реплика?

— Да, ее там произносят несколько раз.

— Твой отец поставил Беккета как школьную комедию?

— Да! Или… может, это был и не Беккет, но, во всяком случае, абсурд. И дико смешно.

— Куда же подевался Брандт?

— Бесс, им что, совсем неизвестно, кто застрелил Халланда?

— Мне они ничего не рассказывают.

— А ты спрашивала?

— He-а. Ну а сейчас мне хочется в «Лесной павильон».

— Бесс, мы только что похоронили Халланда. Тебе нельзя в «Лесной павильон».

— Потому что Халланд бы этого не одобрил — так, что ли? Ну уж нет.

— Да ничего подобного. Но это ради тебя же самой. Траур соблюдают не без причины.

— Траур…

Сказать ей сейчас, что я не горюю? Я уже десять лет как горюю по Эбби, но только Эбби в живых — и убила ее я сама.

— Говорю тебе, мы с Халландом собирались туда, когда они снова откроются! Не хочешь со мной идти — я пойду одна.