То был мужчина среднего роста, с тонким, изящным лицом французского типа, болезненного цвета, с короткими черными волосами и маленькими черными усами. Граф ходил в фельдмаршальском мундире со звездою ордена Леопольда. Походка его вследствие хронической болезни была неуверенной и нетвердой, и он старался всегда избегать продолжительного разговора стоя.

Оба сидевшие встали.

Граф Менсдорф раскланялся с ними и сказал:

— Сожалею, что заставил вас ждать, господа, — меня задержали дольше, чем я думал.

Затем он прошел через длинную приемную в свой кабинет, пригласив за собой Мейзенбуга и Бигелебена.

Все трое вступили в кабинет министра, в большую комнату, освещенную тоже только одной огромной лампой на письменном столе. Граф Менсдорф устало опустился на кресло, стоявшее возле письменного стола, удобно расположившись в нем, вздохнул с облегчением, и движением руки пригласил обоих присутствующих занять места рядом.

Все трое посидели с минуту молча. На лицах обоих советников читалось напряженное любопытство, граф Менсдорф понурил утомленный взор.

— Ну, господа, — заговорил он наконец, — кажется, ваши желания осуществятся. Его Величество император не намерен делать ни шагу назад, он ни за что на свете не хочет согласиться на предложение Пруссии относительно союзной реформы в Северной Германии, — одним словом, решился во всех направлениях энергично идти вперед и разрешить великий германский вопрос, хотя бы это повело к разрыву и даже войне, — прибавил граф тихо, со сдержанным вздохом.

Мейзенбуг и Бигелебен переглянулись с явным удовольствием и напряженно ждали дальнейших сообщений.

— Я, впрочем, не упустил ничего, — продолжал граф, — что могло бы отклонить Его Величество от такого решительного шага и такой ответственной политики. Вы знаете, я не так уж разбираюсь в политике, — и в этом отношении должен полагаться на вас и на ваши умения, но я солдат, и хотя не считаю себя за великого полководца, но все‑таки понимаю, что нужно для готовности армии к войне. Ну, господа, политика, к которой мы теперь приступаем, поведет к войне, потому что Бисмарк не такой человек, чтобы что‑нибудь уступить. Для войны же необходима хорошо подготовленная армия, стоящая на одном уровне с соперником, а по моему военному убеждению, ее у нас нет, вовсе нет. К чему же это может нас повести?

— Зачем, ваше превосходительство, вы изволите смотреть на вещи с такой темной стороны? — заметил Мейзенбуг. — Ведь военное министерство утверждает, что у нас восемьсот тысяч штыков.

— Военное министерство, — живо перебил Менсдорф, — может утверждать, что хочет. Я солдат‑практик, и не справляясь с документами военного министерства, знаю очень хорошо, в каком положении наша армия. И если мы сможем поставить на ноги половину наших восьмисот тысяч, то я буду очень рад. И притом нам придется действовать на двух театрах войны, — прибавил он, — потому как вы увидите, что при первом пушечном выстреле поднимется Италия. Я даже убежден, что между нею и Пруссией заключен союз.

Бигелебен улыбнулся как профессионал перед дилетантом и заметил почтительно‑деловым тоном:

— Осмелюсь напомнить вашему превосходительству, что по твердым удостоверениям наших посольств в Берлине и Флоренции, о прусско‑итальянском союзе нет речи, и даже продолжает существовать легкое напряжение вследствие затруднений, которые встречались со стороны Пруссии относительно Италии. Кроме того, если бы Италия вступила в прусский союз или имела это в виду, — она не стала бы так горячо добиваться французского посредничества касательно уступки Венеции за надлежащее вознаграждение, о чем мне сегодня говорил герцог Граммон.

— Да‑да, — произнес задумчиво граф Менсдорф, — посольства утверждают, что никакого прусско‑итальянского союза нет, мне это известно. И все‑таки я убежден в противном, и убежден также, что главные нити этого союза сходятся в Париже — я это чувствую, хотя не нахожу в официальных отчетах.

— Но, — вставил Мейзенбуг, — герцог Граммон не стал бы…

— Граммон! — прервал граф Менсдорф живее прежнего. — Неужели вы думаете, что Граммон знает, что делается в Париже? Неужели вы думаете, что император Наполеон явит последнее слово своей хитросплетенной политики в официальном предписании Граммону? Граммон знает только то, что ему велено говорить и, — прибавил граф тише и медленнее, — ему, конечно, не приказано говорить ничего такого, что могло задержать войну, потому что эта война слишком совпадает с французскими интересами: прусско‑австрийский бранный брудершафт в Гольштейне возбудил в Париже сильные опасения, и потому‑то Германии не миновать кровавой распри — кто в этой войне будет побит, в том будет побеждена Германия, а кто победит — тот победит для Франции!

— Ваше превосходительство в самом деле видит все в черном свете, — сказал Мейзенбуг с легкой усмешкой, — я, напротив, надеюсь, что победа австрийского оружия снова восстановит германское единство под императорским знаменем, а если Италия поднимется, мы положим быстрый конец этому нелепому королевству, угрожающему Церкви и государственному порядку.

— Душевно желал бы разделять ваши упования, — сказал печально граф Менсдорф, — но я не верю в возможность победы австрийского оружия, и когда Бенедек узнает армию и ситуацию в ней так же, как их знаю я, он скажет то же самое. Я заявил все это императору, — прибавил он еще тише, — и умолял его сложить с меня должность, возлагающую ответственность за политику, могущую повести к тяжелым катастрофам.

— Но, ваше превосходительство! — испуганно вскричали Мейзенбуг и Бигелебен.

— Нет‑нет, — сказал граф Менсдорф со слабой улыбкой, — я еще не ухожу — Его Величество приказал мне оставаться на посту, и как солдат, я остаюсь. Как солдат, — повторил он с нажимом, — потому что, будь я политическим министром современной школы, я бы не остался. А теперь приказание отдано, значит, нужно идти вперед во что бы то ни стало. Как бы нам сделать, чтобы вопрос разрешился как можно скорее так или иначе? Если уже нет выбора, я стою за быстроту действий, потому что каждый день играет на руку нашему противнику.

— Средство простое, — сказал Бигебелен, еще больше выпрямившись на своем кресле и вскинув правую руку. — Голштинские чины настойчиво желают быть созванными, чтобы переговорить насчет положения края и дальнейшей его судьбы. Если мы их созовем, это будет наперекор всем видам Пруссии и побудит берлинских господ показать цвета, а вместе с тем мы получим этим путем сильную поддержку в симпатии герцогств и великонемецкой партии в Германии.

— Но ведь мы в герцогствах только condominus[27], — вставил граф Менсдорф. — По Гаштейнскому трактату мы пользуемся там верховной властью только совместно с Пруссией.

— Позвольте, ваше превосходительство, — прервал Бигелебен, — именно этот пункт и приведет к столкновению, и если оно состоится, то мы окажемся в благоприятных условиях поборников народных интересов.