Граф Менсдорф нежно погладил детей по волосам и, притянув к себе поближе, поцеловал обоих в чистые белые лобики.

— Спокойной ночи, дети мои, — произнес он нежно, — благодарю, что дождались меня, — надеюсь, вы весь день были умны и прилежны?

— О да, папа! — отвечали оба мальчика с гордой уверенностью. — Нам иначе не позволили бы посидеть подольше и прийти к тебе!

Глаза министра засветились весело и ласково, и кто бы увидел его сидящим теперь в кресле, обнявшим руками мальчиков и глядевшим на них смеющимися глазами и с кроткой нежностью в лице, тот не поверил бы, что это тот самый человек, который избран судьбой вести великую державу к решительному кризису и приготовить Германии страшную, кровавую катастрофу.

— Спите спокойно, детки, — сказал граф Менсдорф, — да благословит вас Бог! — Он еще раз поцеловал их и, перекрестив, нежно проводил глазами до дверей, но когда они вышли, лицо его снова подернулось тенью.

— Они счастливы, — прошептал министр, — забота не лишает их сна!

Он встал и позвонил.

Вошел камердинер.

— Много гостей у графини?

— Сегодня малый прием, — отвечал камердинер, — но съехалось очень много.

Граф Менсдорф вздохнул, бросил беглый взгляд в зеркало и вышел из кабинета, чтобы показаться в гостиной у жены.

Там между тем общество стало еще многочисленнее и перемещалось взад и вперед по комнатам с большим оживлением. Дипломаты обменялись новостями или заверили друг друга, что ничего нового нет, и примкнули к различным группам, чтобы убить время в легкой болтовне до появления министра. Юноши кружились около молодых дам, и между прочими можно было заметить лейтенанта Штилова в оживленной беседе с молодой особой поразительной, чрезвычайно изящной красоты.

Эта молодая особа, единственная дочь вдовствующей графини Франкенштейн, была та самая, на которую указывал фельдмаршал Рейшах как на предмет внимания Штилова в городском театре. И в самом деле, офицер с особенным увлечением поддерживал, по‑видимому, легкую, салонную беседу, причем с необычайным участием смотрел на молодую девушку, которая, подняв на него взор своих больших, темных глаз, вертела в руках веер из белых перьев, гармонировавший изящной простотой с ее совершенно белым платьем, украшенным маленькими букетами фиалок.

— Итак, графиня, — говорил Штилов, — когда вы с вашей фрау маман поедете в Швейцарию, то возьмете меня с собой? Я знаю все лучшие места и буду превосходным проводником.

— Не мне решать вопрос о наших проводниках, но я не сомневаюсь, что моей матери будет весьма приятно встретиться с вами в Швейцарии и воспользоваться вашими любезными услугами.

— Какой бесконечно вежливый ответ, графиня! — сказал лейтенант, хмуря брови. — Слишком вежливый, по‑моему. Я, разумеется, знаю, что графиня от меня не отвернется, если встретит, и не откажет в позволении поехать с вами в горы, но…

— Стало быть, наш план готов и все в порядке, — прервала его графиня, тонко и лукаво улыбаясь, — или вам, может быть, хотелось невежливого ответа? Этого вы от меня не дождетесь!

— Вы не добрая, графиня, — отвечал Штилов, кусая губы и тщетно стараясь поймать зубами маленькие усы, — вы очень хорошо знаете, что я имел в виду не обмен пустыми вежливостями, а серьезный вопрос. Я ни в каком случае не желаю быть лишним и обязанным только вежливости вашей матери тем, что меня не прогонят. Вы знаете, — продолжал он через минуту свободнее и горячее, — сколько радостей я ждал от этой поездки… Мне нравится простор природы и чистый воздух гор и я думаю, что и вы также будете восхищаться прелестными долинами и величественными горами, что вы способны понимать природу и вам там будет лучше, чем здесь.

Молодая девушка слушала его, и взгляд ее светился все горячее и задушевнее, потом она вдруг опустила глаза и прервала его с иронией, впрочем, смягченной кроткой улыбкой, игравшей на ее губах:

— Почем вы знаете, что я здесь не чувствую себя в своей стихии?

— Знаю, графиня, — сказал с живостью молодой офицер, — и, зная это, желаю вам сопутствовать и прочесть вместе с вами великую поэму прекрасной природы, но только если вы сами серьезно этого хотите и меня в самом деле охотно возьмете…

— Мы строим планы на лето, — опять прервала она, — а кругом говорят о войне. Кто знает, — продолжала она, и на ее лицо легла тень, — может быть, все наши планы разлетятся как дым или сгорят в огне!

— Боже мой! — вскричал Штилов. — Конечно, если будет война, все будет иначе, но это нам не мешает строить планы на тот случай, если войны не будет. Итак…

— Вот граф Менсдорф, — сказала молодая девушка, вставая, — может быть, мы сейчас услышим что‑нибудь новое, и мама мне кивает. Извините, я вас оставлю — мы ведь увидимся на днях, тогда вы мне расскажете, что узнаете насчет войны или мира и имеют ли шансы наши идиллические планы или нет.

— Стало быть, вы хотите меня взять? — спросил он с живостью. — Но я прошу не просто вежливого, а дружеского, откровенного ответа.

Она посмотрела на него с минуту пристально и твердо, причем легкая краска оттенила нежный колорит ее лица.

— Да, если эта тихая поездка способна вас удовлетворить и если вы сможете забыть Вену.

И легким, упругим шагом она упорхнула по паркету на другой конец салона, где стояла ее мать в кругу нескольких дам.

Штилов посмотрел ей вслед с недоумением и затем смешался с толпой.

В гостиной показался граф Менсдорф и сначала довольно долго стоял в кружке, образовавшемся вокруг его жены.

Дипломаты всполошились и принялись с более или менее вежливо замаскированной невнимательностью открещиваться от равнодушных разговоров, в которых до сих пор принимали участие.

Наконец министр перешел во второй салон. Навстречу ему своею легкой, развязной походкой выступил герцог Граммон и радушно приветствовал министра.

Обе эти личности сделались предметом всеобщего внимания. Но никто не решался прервать их оживленного разговора, продолжавшегося около десяти минут.

Наконец граф Менсдорф отошел от герцога и очутился лицом к лицу с фон Вертером.

Он приветствовал его с безукоризненной вежливостью, и снова всеобщее внимание направилось на эту группу.

Она, однако, распалась через две минуты. Граф Менсдорф расстался с прусским послом с низким поклоном и быстро прошел через залу к генералу Кнезебеку, взял его под руку и отвел в сторону, чтобы вступить в оживленный и дружеский разговор.

Герцог Граммон снова смешался с толпой. Появились Мейзенбуг и Бигелебен, и были окружены дипломатами второго разряда.

Через четверть часа все почувствовали, что барона Вертера окружила атмосфера, полная ледяного холода: нити всякого разговора, какой бы он ни начал здесь или там, порывались после нескольких вежливых фраз, и только благодаря недюжинной ловкости и удивительному такту пруссаку удавалось не показывать вида, что он замечает свою изоляцию, пока не наступила пора удалиться.