Я еду в метро до станции «Фридхемсплан», где находится хоспис.

Одна из медсестер позвонила сообщить, что отцу стало хуже и что он хочет меня видеть. Я, разумеется, встревожилась, но не восприняла это сообщение серьезно: я часто получаю такие звонки, когда у отца плохое настроение.

За окном пролетают свежая зелень деревьев и цветущая сирень. При других обстоятельствах я бы наслаждалась зеленью и теплом, но не сегодня. Отец при смерти. От Самуэля по-прежнему нет вестей.

Три дня.

Три дня прошло с тех пор, как я выгнала его из дома, и мне стоит невероятных усилий не набрать его номер. Никогда раньше мы не расставались так надолго.

Я закрываю глаза, чувствую тепло солнца, согревающего лицо через стекло, и думаю о том майском дне восемнадцать лет назад, когда на свет появился Самуэль.

Папа все время был в больнице. Мерил шагами коридор перед родильным отделением, волнуясь, словно будущий отец. Одна из акушерок даже решила, что он мой муж. Отца это здорово рассмешило, мне же было страшно неловко.

Сами роды я помню плохо, помню только, что больно было нечеловечески. Но боль сменилась ощущением бескрайнего счастья, стоило мне прижать мокрое маленькое тельце сына к груди. Я сразу поняла, что назову его Самуэлем.

Может потому, что в то время читали в библейской школе Первую книгу пророка Самуила (Первую книгу Царств). Тот рассказ, в котором Бог зовет Самуила, а он не понимает. Может, меня привлекло то, что Самуил был избранным, только он слышал голос Бога. Может, я подумала, что в наше время эта книга так актуальна, потому что голос Бога легко тонет в информационном шуме из телевизора, радио и рекламы.

Папа обрадовался, когда я сообщила ему о своем решении, но задумчиво нахмурил лоб. Может, решил, что я назвала так сына в память об Исааке, ведь это тоже еврейское время, а об Исааке ему не хотелось вспоминать.

Поезд останавливается. Я перехожу на зеленую ветку к поездам в сторону Фридсхемсплана.

Самуэль с первых дней был трудным ребенком. Он рыдал беспрестанно. Мы с отцом по очереди укачивали его ночью, чтобы хоть кто-то мог поспать.

Я тогда не обратила на это внимания, думала, все младенцы такие. Мне было всего восемнадцать лет, у меня не было никакого опыта обращения с маленькими детьми. Но впоследствии задумалась, не проявлял ли он свой характер уже тогда. И не унаследовал ли он эти недостатки от меня: нетерпеливость, тягу к неприятностям, неудовлетворенность. Его, как меня, влекло к опасности, как мотылька влечет пламя.

Как и мою мать.

Но я обожала сына, и он обожал меня в ответ. Несмотря на то, что мы были неполной семьей, ненастоящей семьей, нам было хорошо вместе – мне, отцу и Самуэлю.

Проблемы начались у нас в детском саду. Самуэль кусал других детей. Самуэль отказывался спать в тихий час. Самуэль швырял еду на пол. Самуэль пинал воспитательницу.

Маленькие дети, маленькие проблемы.

С годами все стало хуже: прогулы, мелкие кражи, бесконечные беседы с встревоженными учителями и недовольными родителями.

Не могла бы я призвать сына к порядку?

Все это было моей виной. Любой нормальный родитель в состоянии научить уму-разуму своего хулиганистого отпрыска. Что тут сложного?

В то же время Самуэль был милым мальчиком, добрым, общительным, щедрым. У него было много друзей.

Но проблемы продолжались. И с годами я все больше убеждалась, что все дело в том, что ему передались наши грехи. Я унаследовала худшие черты матери и передала их Самуэлю.

Я вспоминаю слова отца.

Лицо ангела и сердце змеи.

Закрываю глаза и слушаю, как колеса стучат по рельсам, пока поезд пробирается по туннелям через Стокгольм. Здесь прохладнее, чем в нашем районе, и в тонкой летней блузе мне зябко.

У Бога есть план для каждого. Предназначение, миссия.

Нужно только понять, в чем это предназначение. Нужно внимательно слушать, когда Он позовет тебя, как позвал Самуила-пророка в том храме в Силоме.

Может, мое предназначение в том, чтобы помочь Самуэлю?

Отец выглядит неважно.

Он еще худее, чем во время моего последнего визита, кожа желтая, белки глаз тоже. Волосы, когда-то густые и красивые, давно выпали. На руке, к которой прикреплена капельница, большой налитый кровью синяк.

Я осторожно обнимаю его и сажусь к нему поближе.

Отец не боится смерти, это мое единственное утешение.

Но я боюсь.

Не знаю, как я справлюсь без него. Он – единственная семья, которая у меня есть, помимо общины. Это к нему я обращаюсь, когда мне нужен совет, или одолжить денег, или когда мне грустно.

Столько испытаний выпало на мою долю.

Мне стыдно за эти мысли. Как смею я – здоровая и сильная женщина – жалеть себя?

– Здравствуй, моя девочка, – говорит отец.

– Привет, – беру я его руку в свои. – Как ты себя чувствуешь?

– Не так плохо, как выгляжу, – бормочет отец. – Можешь поднять спинку кровати?

Я поднимаюсь и надавливаю на педаль под больничной койкой, чтобы поднять спинку повыше.

Папа кривится от боли. Увлажняет языком сухие потрескавшиеся губы. На впалых висках выступает испарина.

– Спасибо, – благодарит он. – А вы как?

– Все хорошо, – неуверенно отвечаю я.

– Я хотел спросить, не могла бы ты заехать ко мне домой и проверить почту? – спрашивает отец и заходится мокрым кашлем.

– Конечно.

Я колеблюсь, тереблю край пледа, которым укрыты ноги отца, но наконец решаю рассказать всю правду:

– Я снова выгнала его из дома. Я уже не первый раз выгоняю его из дома, ты в курсе…

Отец кивает.

– Ему пора повзрослеть, Пернилла, – шепчет он.

– Это было три дня назад. С тех пор от него ничего не слышно. Не знаю, это так тяжело. Не знаю, как я выдержу…

Не в силах закончить фразу, я начинаю рыдать.

– Ты должна его отпустить. Он вернется.

Воцаряется тишина. Я вижу, как тяжело отцу дается каждый вздох.

– Разве можно отпустить ребенка? – спрашиваю я. – Разве это позволено? Какой родитель так поступает со своим ребенком?

– Ты должна. Пообещай, что не будешь ему звонить.

– Но…тогда я поступлю, как мама.

Папа дергается и заходится сильным харкающим кашлем. Кажется, что грудь его заполнена гравием.

Приступ кашля проходит. Отец закрывает глаза и вздыхает.

– Вместо того, чтобы звонить, лучше молись за него. Это единственное, что ты сейчас можешь сделать.