– А вид отсюда открывается просто потрясающий, – проговорила Юлия, чтобы сменить тему разговора.

Да, вид был великолепен. Холм Панеум, конечно, не бог весть какая вершина, но Александрия расположена на такой равнинной местности, что не требуется забираться на особую высоту, чтобы увидеть и рассмотреть весь город. Тут я вернулся к своей роли городского гида.

– С дворцовым комплексом ты уже знакома, – начал я. – А вон там, – я указал на юго-восточную часть города, – находится еврейский квартал. Говорят, в Александрии больше евреев, чем в Иерусалиме. – Я указал на западный район города, над которым возвышалось величественное здание Серапеума; один этот храм мог поспорить размерами со всем городским комплексом Мусейона. – Это Ракхот, египетский квартал; он так называется потому, что в то время, когда Александр начал строить здесь свою столицу, там был расположен туземный городок. Ты заметила, что Александрия разделена на абсолютно правильные прямоугольные кварталы, а они в свою очередь формируют более крупные районы, обозначенные буквами греческого алфавита.

– Это такое странное ощущение, – задумчиво проговорила Юлия. – Находиться в городе, состоящем сплошь из прямых углов и линий. Надо думать, это помогает поддерживать общественный порядок.

– У меня схожие ощущения, – признался я. – Как будто оказался в городе, распланированном Платоном.

– Этот греческий философ предпочитал окружности, – поправила меня патрицианка. – Только не думаю, что они подходят для городской планировки. А что там такое, за городской стеной, на западе?

– Это некрополь. Они тут, в Египте, очень любят гробницы. Все кладбища здесь располагаются на западном берегу, и некрополи всегда находятся к западу от любого города. Полагаю, это потому, что там заходит солнце. Люди в Александрии умирают на протяжении вот уже нескольких столетий, так что местное кладбище почти такое же огромное, как и сам город.

– И тем не менее, Александрия по египетским меркам очень молода. Если верить Геродоту, список фараонов уходит в глубь веков почти на три тысячи лет. Наш город по сравнению с ними – сущий младенец. Как ты думаешь, сколько времени будет существовать Рим?

– Вечно, – ответил я, подумав, что последний вопрос был странен даже для Юлии.

Даже самый прекрасный день все равно в конце концов уступает место вечеру, а сегодня после захода солнца должен был состояться прием и банкет в Мусейоне. Мы вернулись во дворец, чтобы сходить в термы и надеть праздничные одежды. У проживающих в Александрии римлян уже выработалась весьма привлекательная традиция оставлять дома тяжелую и неуклюжую тогу, когда выбираешься ужинать в город, и вместо нее надевать поверх туники* лишь легкий палий. Эта традиция оказалась в высшей степени практичной, так что Цезарь несколько лет спустя ввел ее и в Риме. А поскольку к этому времени он уже стал судьей почти во всех вопросах и лично определял, что правильно, а что нет, то эта традиция закрепилась.

Нас пронесли по прохладным вечерним улицам и доставили к Мусейону. Рабы-прислужники сопровождали нас позади носилок, на их плечах было все, что могло потребоваться нам за ужином. А поскольку с нами были Фауста и Береника, то за нами следовала целая толпа. Я велел своим носильщикам идти рядом с носилками, где расположились дамы.

– Ну, как прошло бичевание? – окликнул я Фаусту.

– Потрясающее зрелище! Просто глаз не оторвать! – ответила она. – Там участвовала, по меньшей мере, сотня жриц, они плясали перед статуей Баала-Аримана, и многие из них лишились сознания от боли и потери крови еще до того, как закончилась служба.

– Звучит очень завлекательно. Должно быть, это несравнимо более веселое зрелище, нежели дикие пляски во время сатурналий[39], – добавил я, не обращая внимания на локоть Юлии, который чуть не сломал мне ребро. – Жаль, что таких празднеств не устраивают в римских храмах.

– Это была весьма пристойная религиозная церемония, – нравоучительным тоном сообщила Береника. – Святой Атакс явил нам истинную высокую сущность великого бога и своими молитвами продемонстрировал нам ценность религиозного экстаза. Он вошел в божественный транс, в таком состоянии человек достигает мистической связи с божеством и общается с ним напрямую. Святой Атакс обещал нам, что когда его последователи достигнут высшей степени посвящения и беззаветной преданности, бог сам заговорит с нами.

– Заговорит?! – переспросил я. – Ты хочешь сказать, он каким-то мистическим образом явит нам себя, как обыкновенно предстают перед нами боги?

Дочь Птолемея отрицательно покачала головой:

– Нет, он будет говорить с нами, своим собственным голосом, и его услышат все!

– Потрясающе! – пробормотал я, пораженный, как обычно, неизмеримыми глубинами человеческой глупости и легковерности. После чего уступил, наконец, увещеваниям локтя Юлии, откинулся на спинку сиденья и замолчал.

– Это нечестно и несправедливо – насмехаться над чужой религией! – прошипела она, когда нас уже никто не мог услышать.

– Да я вовсе и не насмехался, – запротестовал я. – Я просто задал несколько вопросов. Кроме того, это вовсе не истинная религия. Это какой-то выдуманный чужестранный культ. И ни один разумный и образованный человек, из какой бы он страны ни приехал, не должен верить подобному мошенническому вздору.

– Ну и что? Она ведь дочь Птолемея, а персонам царской крови многое прощается. Мы же не в Риме, а этот Атакс вовсе не спорит с Юпитером, добиваясь старшинства.

Вот такую заумную теологическую дискуссию мы и вели, пока носильщики, все в поту от тяжких трудов, тащили нас к Мусейону. Потом носилки немного накренились, когда они начали взбираться вверх по огромной лестнице, после чего нас опустили на пол перед обеденным залом.

Как только ноги коснулись мраморных плит, нас приветствовали все местные знаменитости. По правде говоря, они пресмыкались и подхалимничали перед Береникой, вежливо признав нас лишь частью ее свиты.

Нас провели в залу, подготовленную для трапезы, достойной ученых мужей: все было просто, строго и элегантно. Но присутствие персоны царской крови несколько улучшало положение. Вино было первоклассное, равно как и кухня, правда, всяких показушных соусов и странных, эксцентричных представлений не было. Для развлечения нам был представлен длиннющий отрывок из Гомера – читал его Феаген, великий трагик из александрийского театра. Мы все прослушали его выступление с подобающим терпением и достоинством, чему немало способствовало превосходное вино.

Вообще-то, вся эта спокойная и даже холодно-надменная обстановка сделала меня несколько подозрительным. Чего-то тут явно не хватало. Потом я заметил, что в трапезной отсутствует грек-скандалист. Я повернулся к Амфитриону: