Последние слова Николай Агарин почти выкрикнул… и умолк, остановленный ладонью, опущенной на его плечо.

– Николай Мефодьевич… Успокойтесь. Сядьте же, выпейте… моя Дунька неплохой ерофеич делает. Да я вам сам и налью. Нет-нет, до дна, иначе не проберёт, знаю что советую… Ну? Ну? Вот так. Пробежал по сердцу ангел босыми ножками?

– Вы – сумасшедший. – убеждённо сказал Агарин, ставя на стол пустой стакан.

– Возможно. – не сразу отозвался Закатов. Долго молчал. Молчал и Агарин.

– Послушайте, Николай Мефодьевич, – наконец, снова заговорил хозяин дома. – И не примите на свой счёт то, что я скажу. У меня и в мыслях нет обидеть ни вас, ни кого-то ещё из соседей. Как бы мы ни относились к Манифесту, как бы ни размахивали своим дворянством – дело сделано, и вспять ничего не поворотить. С этим вы, надеюсь, спорить не станете? Мужики получили волю и требуют земли. На мой взгляд, тоже спорить не с чем: они живые люди и есть хотят. Те куски, которые им по новому закону положены, – просто курам на смех. Это втрое меньше против того, что они прежде запахивали. Но мы эти куски обязаны предоставить согласно воле государя. И от нас зависит, будут ли продолжаться бунты в уезде, – или, наконец, все придут в себя, успокоятся, вспомнят о долге и…

– Я успокоиться, воля ваша, не могу! – хрипло перебил Агарин. – Да и вы на святого не похожи, Никита Владимирович.

– Упаси Господь. – без улыбки согласился Закатов. – Вы вот спросили, как я могу с убийцами супруги моей либеральничать… Убийцы, Николай Мефодьевич, давно на каторге. А атаман их даже и в могиле: я слыхал, что Стриж после кнутобойства не выжил. Стало быть, своё получил, и глупо покойнику счета выписывать. А у меня под началом село и две деревни. С мужиками, – которые не бунтовали, даже когда голод в губернии был. Помнится, что и ваш дом не мужики из деревни сожгли, а стрижовские разбойники…

– Помилуйте, а разбойники-то разве не из мужиков?!

– Разумеется. Из беглых. Но ведь и они уже два года как – кто в могиле, кто на каторге. А у вас полна Агаринка тех, кто вовсе ни в чём не повинен. А вы им отказываетесь земли дать…

– Отказаться, сами знаете, не имею права. – с неприятной усмешкой напомнил Агарин.

– Не имеете. А нарезать им чересполосицы да суглинка – ещё как имеете. – жёстко заметил Закатов. – Наделы эти для мужиков неудобны, приходится постоянно пересекать ваши владения, из этого потравы получаются, вы им за это – штрафы… В лес рубить, опять же, не пускаете…

– Помилуйте, так ведь лес-то – мой! Я им, прохвостам, целую рощу под Серединкой отдал…

– Та роща ещё год назад под корень вырублена была. И вам это прекрасно известно. Ваши мужики всю зиму зубами от холода стучали да соседские леса грабили. Опять же – штрафы непомерные… Да сверх того, четырнадцать душ перемёрло.

– Это уже не моя печаль. – Агарин пожал плечами и усмехнулся. – Поскольку души эти более не мои – мне и заботиться об их благополучии незачем. Они хотели воли – вот пусть и учатся теперь жить вольно… к-канальи!

Закатов смотрел на него с непонятным выражением на лице – не то с жалостью, не то с презрением.

– Я уважаю ваши чувства, Николай Мефодьевич. Более того – частично разделяю их. Но поймите и вы… Вы ведь неглупый, образованный человек. Но отчего-то никак не желаете видеть, что мстите не тем людям. И страдают от ваших действий вовсе не те, кто виноват перед вами. Подумайте сами…

– Право, мне есть о чём думать и без этого! – отрезал Агарин, вставая. – Basta, Никита Владимирович! Я вижу, мы снова ни о чём не сможем договориться. Я, может быть, и образованный человек, но не Христос и не старец пустынный! Воле государя подчиниться я обязан, как дворянин и офицер… но нянчиться с убийцами моих родителей и сестёр, – увольте! И будь они трижды прокляты, подлецы!

– Другими словами, вы по-прежнему оставляете мужикам чересполосицу и лысую рощу? – ровным голосом осведомился Закатов.

– Да-с! И посмотрю, как вы сможете с этим хоть что-то сделать, милостивый государь! – издевательски отозвался Агарин. – По закону я полностью в своём праве! И не намерен терпеть убытки из-за отребья, которое при господах жить не желает, а без господ – не умеет! Вас возня с ними, очевидно, забавляет – ну так и Бог в помощь, развлекайтесь далее! И попрошу вас больше не вызывать меня для разбора споров с мужиками! Я – столбовой дворянин, а не мальчик на побегушках! Если им что-то угодно – пусть приходят сами!

– Я имею право вас вызывать. – негромко заметил Закатов.

– А я имею право плевать на ваши вызовы! Да-с, плевать! И любопытно будет взглянуть, как вы с этим справитесь! Род свой позорите, Никита Владимирович! Впрочем – Господь вам судья! Молитесь, чтобы Настасья Дмитриевна на том свете простила вас! А моей ноги тут более не будет! Честь имею!

Закатов, не меняясь в лице, встал, поклонился.

– Что ж, Николай Мефодьич… Мне жаль. Я, признаться, искренне надеялся на разумный разговор. Напоследок хочу лишь заметить, что вы таким образом мужиков до нового бунта доведёте.

– Ничего, не впервой. – звеня от бешенства, процедил Агарин. – Вызовем воинскую команду из уезда и передавим всё быдло. Мне в любом случае терять более нечего. Прощайте!

Хлопнула дверь. Закатов остался один. Стоя у окна, он смотрел, как Агарин, нервно кутаясь в плащ, забирается в крытые дрожки. Те, качнувшись, тронулись с места, расплескали лужу во дворе, чудом не передавив утиный выводок, и выкатились за ворота. До Закатова донёсся сердитый крик: «Да бери же влево, скотина, увязнем!» – и всё стихло.

Некоторое время Никита стоял неподвижно. Затем, в сердцах ударив кулаком по затрещавшей раме, развернулся – и чуть не был сбит с ног:

– Тя-тя-я-я-а-а-а-а!!!!!

– Маняша! – Закатов, быстро наклонившись, поймал на руки босоногий комочек. – Опять не спишь? Сейчас опрокинула бы на себя ведро в сенях, как давеча… Да что ж ты за атаман такой?!

Малышка ловко извернулась в отцовских руках, схватила его за волосы крепкими смуглыми ручонками. Чёрные, как черешни, глаза ещё были мокры от слёз, а рот уже улыбался. Глядя на неё, улыбался и Закатов.

Из сеней послышались испуганные крики, топот, и в кабинет ворвались три девки под предводительством рыжей Дуньки.

– Охти, простите, Никита Владимирыч… Вырвалась, разбойница! Марья Никитишна, да что ж вы озоровать вздумали? И не накормишь, и не вымоешь, и не уложишь! Годится ль так себя барышне вести?

«Барышня» даже не повернула головы, продолжая что-то обстоятельно внушать отцу на щебечущем языке. Тот внимательно слушал, старался вовремя кивать.

– Избаловали вы её вконец, Никита Владимирыч, вот что я вам скажу! – проворчала Дунька. – Никакой воли над собой наша Марья Никитишна не признаёт! Что возжелает – то ей немедля и подай!

– Дунька, ну что она дурного сделала? Она же…

– Как «чего дурного»? Ну, знаете ли, барин! Это ж вовсе никакого порядку в дому не будет, коли дитё свой карахтер этак являть станет! С самого утра бунтует, и угомону никакого! Кашку есть не изволили, ложкой в стену кинули! Супчиком во все стороны брызгались! Рубашонку новую так угваздали, что теперь и не оттереть! Чинно играть не пожелали, куклу в лоскутья разодрали! В самы сени через головку укувыркались, чуть Пелагею там на пол не сронили, а та ушат кипятка волокла! А опосля через весь двор босиком на конюшню понеслись, только пятки мелькают, а там цыгане эти ваши, за которыми ещё глаз да глаз…