Но это ещё полбеды. А беда в том, что остальные твои части попробуют соединиться, причём результат чаще всего получается в рамках от нелепого до ужасного. Мало того: не исключён и такой вариант, что этот самый «нелепый ужас» потом ещё станет тебя искать.

И найдёт.

Джим с трудом поднялся на ноги – опасность надо встречать стоя. Но прошло время, и никакие разъярённые псы, алчущие мщения, так и не появились. Джим уселся обратно и снова предался блаженному безделью. Долгоиграющий Роберт Мур начал новую песню. Джим расслабился, закрыл глаза и погрузился в волну чистого звука.

Если я завтра проснусь,

Я даже не знаю, где это будет.

Может, совсем в другом времени,

Может, в печали.

И тут над ухом у Джима раздался ещё один посторонний голос. Кто-то ещё пришёл, чтобы нарушить его уединение. Джим открыл глаза, поднял голову и увидел дородного мужика в ярком дашики – красном с зелёным и золотым – и с причёской в стиле «афро». Мужик улыбался во все тридцать два зуба, сверкая инкрустациями из драгоценных камней, по сравнению с которыми одинокий бриллиант Долгоиграющего Роберта Мура смотрелся просто жалко.

– Я Саладин.

Джим кивнул.

– Саладин?

– Ага.

Джим с трудом оторвал взгляд от сверкающих каменьев во рту растаманского султана и протянул руку:

– Очень рад познакомиться.

Саладин не стал важничать и просто пожал протянутую руку.

– А ты Джим Моррисон, да?

Джим напряг ноги, готовый в любую секунду вскочить и броситься наутёк или в драку – смотря по обстоятельствам.

– Ну, вроде как был с утра.

– Я тебя видел однажды.

Джим малость расслабился. Похоже, он не должен этому Саладину денег и он не сотворил ничего ужасного с его сестрой.

– Ты меня видел?

– Ага. В Окленде, в 1968-м. Ты-то, понятно, меня не видел. Ты на сцене стоял, в свете прожекторов, а я в толпе зрителей тусовался, косяки продавал помаленьку.

– Надеюсь, тебе понравилось, как мы пели.

– Я подумал, что ты совершенно отвязанный распиздяй.

Джим решил, что это комплимент. Драки вроде бы не намечалось. Бежать тоже вроде не надо. Он приподнял бутылку:

– Спасибо. Я бы предложил тебе выпить, но тут почти ничего не осталось.

Саладин покачал головой:

– Мне пока хватит. Тем более у меня тут своя эвтаназия. – Он достал из складок своего дашики толстый косяк размером с хорошую сигару и кивком указал на крыльцо. – Не возражаешь, если я тут присяду? Я ведь тебе не мешаю? Не нарушаю границы личного пространства и всё такое?

Джим сделал приглашающий жест:

– Садись, приятель. Мне много места не надо.

Саладин тяжело осел на крыльцо.

– Я смотрю, этот придурок Эвклид раскрутил тебя на дармовую выпивку.

Джим озадаченно нахмурился. Похоже, он что-то упустил.

– Эвклид?

– Ну пёс, с которым ты тут болтал.

– Это Эвклид?

– Так он себя называет.

– Эвклид, который математик?

Саладин раскурил косяк прямо от пальца. На мгновение дым окутал его растаманские дреды густой пеленой, так что было вообще непонятно, где кончаются волосы и начинается дым.

– Да нет, блядь, Эвклид, который пёс. Эвклид, который математик, уже давно обретается где-нибудь с Эйнштейном и Стивеном Хокингом, помогает управлять Вселенной.

– Он, похоже, расстроился, когда бутылка закончилась.

– Да он вообще псих ненормальный. И хам, каких поискать. Но к нему тут терпимо относятся, всё-таки казнили его и всё такое.

Джим уже ничего не понимал. Бред какой-то.

– Собаку казнили?

– Думаешь, он и в той жизни был собакой?

– Нет, но…

Саладин передал Джиму косяк.

– Он тебе говорил, что электрический стул в Парчменской тюрьме выкрашен в ярко-жёлтый цвет?

Джим глубоко затянулся и сразу почувствовал себя, будто его подсветило солнышком.

– Ага, говорил. Собственно, с этого он и начал.

– И откуда, ты думаешь, он это знает?

– Да я особенно не озадачивался. Я же беседовал с пьяной собакой, причём явно с большим прибабахом.

Улыбка Саладина померкла.

– Ты что-то имеешь против собак? Думаешь, ты чем-то лучше собаки?

Джим уже начал терять терпение. Он честно пытался избегать конфликтов, но этот парень его напрягал. Он вернул Саладину косяк.

– Ты, наверное, не поверишь, но бывают такие мгновения, когда я действительно думаю, что я лучше собаки. В смысле – я, например, не ловлю фрисби зубами.

Он снова напрягся в ожидании вероятной негативной реакции. Но к его удивлению, Саладин рассмеялся:

– То есть ты на мой бред не купился?

Джим покачал головой:

– Сегодня я не в покупательском настроении.

Драгоценные камни на зубах Саладина поблёскивали в свете огней из окон бара.

– Просто проверка, если ты понимаешь, о чём я.

Долгоиграющий Роберт Мур все ещё пел эту песню:

Если я завтра проснусь,

Я даже не знаю, где это будет.

Саладин покосился на Джима:

– Охренеть как поёт, правда?

Джим кивнул:

– Точно.

– Я так думаю, Роберт Мур – это ненастоящее его имя.

– Нет?

– А ты послушай, на кого похож голос?

Джим задумался, хотя у него было чувство, что ответа от него не требуется. Тем более что Саладин снова заговорил про Эвклида:

– Если бы ты встретил Эвклида там, в той жизни, когда он был человеком, ты бы, наверное, тоже подумал, что ты лучше него.

– Да?

Саладин серьёзно кивнул:

– Да.

– Совсем мерзавец?

– Совсем.

– То есть абсолютно?

– Мерзее уже не бывает. Законченный отморозок, белая шваль. Звали его Уэйн Стенли Сакстон. Убил троих человек, застрелил за какие-то сраные тридцать пять баксов. Вооружённое ограбление какой-то там бакалейной лавки. В Тунике, штат Миссисипи. Приговорён к смертной казни. Я так думаю, это была не большая потеря для общества. Но наверное, он был не совсем уж дерьмом. Раз он вышел из Спирали в облике пса, значит, какое-то чувство стыда испытывал.

– Ты так думаешь?

– Казнят очень многих. Док, широкой души человек, разрешает им поселиться здесь, на его территории. Я так думаю, это всё потому, что его самого пару раз чуть не повесили. Понимаешь, приятель, если тебя казнят, ты попадаешь в Спираль в состоянии полного раздрая. Это самое низкое положение – ниже уже не бывает. Те, которые законченные мерзавцы, становятся призраками и другой ночной нечистью. Особенно серийные убийцы и сексуальные маньяки. Пока священник к тебе придёт, потом – комендант, потом – тринадцать ступеней к смерти. Тебе кажется, что у тебя нет выбора. Ты себя чувствуешь полным дерьмом, когда тебя прикручивают к электрическому стулу, или заводят в газовую камеру, или кладут на кушетку для смертельной инъекции. Подумай об этом, приятель. Тебя приговаривают к смерти. Но до исполнения приговора может пройти не один год. Восемь, девять, десять лет. И всё это время ты мучишься и ждёшь, подаёшь апелляции и только и слышишь, какой ты мерзавец, какая ты сволочь и вообще не заслуживаешь того, чтобы жить. Так что, когда ты потом попадаешь в Большую Двойную Спираль, сны, которые тебе снятся, они, блядь, совсем не о том, что ты станешь в Посмертии Властелином мира, уж поверь мне, приятель.