Волшебная мелодия, под которую я просыпался, стала громче, словно приближаясь к какой-то кульминации. Флейта теперь почти заглушалась звонко бегущими фортепианными арпеджио. Арпеджио? Я шевельнул пальцами правой руки. Слабо, едва заметно. Но музыка точно повиновалась моим движениям.

Внутри опять нарастал крик, вбиравший в себя обиду, злость, стыд, отчаяние. Закричать бы так, чтобы задрожали стены, чтобы рухнули шторы, а окна посыпались водопадом звенящих осколков, чтобы крик долетел до Него, чтобы Он хоть на мгновение почувствовал, что нельзя, нельзя, нельзя так издеваться над человеком!

Вместо крика из моего горла вырвался лишь слабый глухой стон. Как плач раненого зверя.

– Что ты, милый? – в голосе Веры слышалась подлинная боль. – Не нужно отчаиваться. Скоро ты опять сможешь играть сам, играть все, что захочешь.

Она поняла! Я ничего не говорил о музыке, но она заметила крошечное движение пальцев – и поняла.

Мне показалось, что подступившие к глазам слезы сейчас хлынут неудержимым потоком. Господи, какой стыд! Я опустил голову и медленным неимоверным усилием приподнял правую руку, чтобы как-то скрыть предательскую влагу. Но женщина поняла это по-своему и подалась ко мне, чтобы, обняв, прижать к себе. Как мать, утешающая обиженного ребенка.

– Давай потихонечку двинемся в столовую, – проговорила она ласково, как говорят с маленькими несмышленышами.

Мне мгновенно захотелось дать ей отпор, сказать что-нибудь резкое, обидное… но в ее лице не было ни тени снисходительности, тем более насмешки. Вера отвернулась, и я мог поклясться – это для того, чтобы смахнуть слезы, отчетливо слышные в спокойном, казалось бы, голосе. Ее покровительственный тон – это же не от того, что она считает меня бесполезным и обременительным мешком мусора, а от желания скрыть собственную боль за меня, сделать вид, что все в порядке, чтобы не задеть лишний раз мое самолюбие. Господи, она же искренне любит человека, в чьем беспомощном теле я оказался! А я, скотина, еще злюсь на нее!

– Погоди минутку, – Вера коротко коснулась моего плеча, – пойду двери закреплю, чтобы не зацепить ненароком. Надо было раньше, да я позабыла, такая балда рассеянная. – Она тепло улыбнулась и вышла.

И опять я мог бы поклясться – точно раскрытую книгу читал, – что никакие двери тут ни при чем, что ушла она, потому что не могла больше сдерживаться. Сейчас всплакнет минутку и вернется – с сухими глазами, спокойной улыбкой и уверенным голосом.

А во мне вновь начала подниматься пугающе горячая волна: обида, гнев, ярость. Уже не только за себя, но и за эту милую женщину, которая искренне любит того калеку, в которого меня превратили. За что?!

Вообще-то люди часто вопиют «за что?!», обвиняя небеса, бога или судьбу в том, что им чего-то недодали, что вот если бы небеса, бог, судьба были помилосерднее, если бы дали шанс, нормальный шанс… Наверное, это в человеческой природе – сваливать на кого-то вину за собственные неудачи.

Но я-то точно знаю, что Он есть и, хуже того, любит развлекаться, наблюдая за нашими тараканьими бегами тут, на Земле. Сам сказал, что это Его любимое развлечение. А уж как, наверное, увлекательно глядеть за судорожными рывками того, кому не дали вообще ни одного шанса.

– Ненавижу! Ты мне отвратителен, – шипел я сквозь зубы, глядя в «звездный» потолок. – Мало того, что ты хихикаешь, подстраивая мелкие интрижки и любуясь, кто с кем как и где трахается. Но оторвать таракану ноги и сказать: беги!.. – Я сглотнул, окинув взглядом свое неподвижное тело. – Это низко, гадко, недостойно того имени, которым ты себя называешь! – В моем воспаленном сознании на мгновение мелькнула удивительно трезвая мысль о том, что Он-то как раз никак себя не называл, называл я, а Он, возразив пару раз, только посмеивался снисходительно, что, мол, с несмышленыша взять; но в голове пылал уже такой пожар, что у этой мысли было не больше шансов, чем у снежинки в пламени костра. Тем более что Он в этот раз не отвечал на мои обращения, и это бесило еще больше. – Знаю-знаю, – зло продолжал я, – каждый сам себе кузнец. Если что-то с тобой случилось, значит, либо заслужил, либо тебе послали испытание. И что каждому дается столько, сколько он может вынести, тоже знаю, наслышан. Но я и представить не могу, за какие провинности можно сделать человека живым трупом! Живым трупом, ты слышишь меня?! – Я уже почти орал. – Можешь сколько угодно делать вид, что не слышишь. Вот проживу эти дни, вернусь и все тебе выскажу! В игрушки поиграть захотелось? Сперва одного искалечил, потом меня сюда запихнул? Интересно поглядеть, как я дергаться стану?! Не дождешься! Не видать тебе моих слез. – Я изо всех сил напрягал горло и легкие. Мне казалось, что, если я буду кричать как можно громче, если я стану проклинать Его как можно сильнее, Он не выдержит и вернет меня. Хотя бы для того, чтобы ответить на мои ругательства. И тогда я просто вмажу ему! Несмотря на то, что он просто бесплотный Голос. Я найду, куда вмазать!

– Андрей? – Я вздрогнул. – Что ты, Андрюша, что с тобой?

Я уставился на Веру, словно передо мной явилась птица Гамаюн. Или тарелка с инопланетянами. Идиот. Так увлекся своими воплями в потолок, что забыл: не один я тут вообще-то, люди рядом. Ну пусть один человек, все равно стыдоба.

– Ничего, – буркнул я. – Скучно стало, сам с собой разговариваю. Что там с завтраком?

Вот зачем, зачем я ей грублю? Раздражение, вспыльчивость, стремление сорваться на ком попало. Чьи это эмоции? Мои? Того, в чьем теле я заключен?

Вера словно бы не заметила моей грубости. Обошла кресло и, мимоходом успокаивающе погладив меня по плечу, выкатила его из комнаты и двинулась по коридору. В отличие от прошлого опыта, когда я не то узнавал, не то вспоминал любой объект, на котором задерживал внимание или зрение, сейчас окружавший меня интерьер казался мне совершенно незнакомым. Память почему-то молчала.

Но вместо того чтобы смотреть по сторонам, я предавался унынию. Прекрасно сознавая, что в этих самых интерьерах мне предстоит прожить почти полторы недели, я, однако, совершенно не мог сосредоточиться, чтобы хоть немного изучить, что, собственно, они собой представляют. Хотя вокруг было на что посмотреть: статуи, вазы и даже рыцарские доспехи в широких коридорах, отделанных темным деревом, картины, антикварная мебель. Антикварная, насколько я мог судить. Мог я, однако, немного. Потому что вспомнить по-прежнему мне не удавалось ничего. Это было очень, очень странно. И все же мне было наплевать. Какая разница – где, важно – как. И вот это самое «как» совсем не радовало.

Старость! Да еще и полная физическая беспомощность!

Кто вообще придумал эту чертову старость! Ладно бы – смерть, но неотвратимо наступающая дряхлость, уничтожающая само понятие «радости жизни»… А следом за физическим угасанием покрывается морщинами душа, и вот это уже не поправить ни чудо-юдо ботоксом, ни какой-нибудь там мезотерапией. Зачем – так? Зачем тогда вообще вся жизнь, если ее финал перечеркивает все то прекрасное, что в ней было? Перечеркивает – потому что отвратительная дряхлость повседневна, а радости жизни остались в такой дали, что и не вспомнишь. Ну и какая мне, скажите, разница, по каким коридорам меня везут в столовую?