— ведь его надо понимать, терпеть и любить.

Наташа дремлет. Она преодолела себя, вложив в преодоление все свои силы, она приехала на дачу, убеждая себя все забыть. Но вряд ли она сможет поехать туда скоро. Острый, ножничный профиль Сергея лучше ей больше не видеть никогда!

Упала чья-то сетка, покатились по вагону яблоки, одно — прямо к ногам Натальи. Митя наклонился, поднял, покрутил в руках, мельком подумав о Сезанне, о двух половинках Платона и о популярном мифе.

— Возьмите, — увидел, что пожилой мужчина в светлой рубахе и красных брюках яблоки собирает. Их бока слились в солнце заката. Наталья прикрыла глаза: солнце яблок утонуло в ее зрачках. Она устала стоять, затекла левая нога, она правой потерла ее — и прислонилась к брату. Красивая пара, брат и сестра, позавидовала Ритка, даже не подумаешь, что Наташка старше. Прогудел товарный поезд, прогремел слепой кинопленкой. Так и чья-нибудь жизнь порой прогудит, просвистит — и закроет тебе все окна в мир. Митя подмигнул Ритке. Маленькой курочке, зайчонку. Слава Богу, вокзал, прошептала Наталья изможденно.

И верно: уже расходились вокруг электрички пути, как сосуды, уже виадук, дук, дук, дук показался и бледнозеленая морда вокзала средь шумного бала потоков людских.

— Приехали, да? Как хочется спать. — Наталья слегка потянулась: приехали, да. И Ритка стала мазать губы. Лицо ее приняло вдруг будничное, озабоченное выражение. Праздник окончился. Ей надо за дочкой, завтра не зыбыть купить сахара, приготовить банки. Злая жизнь, прямо бля, а не жизнь! Варенье еще варить, засолить огурцы, помидоры, не на рынке же покупать, как Наташка! Та уже звала ее: идем, выходим, выходим!.. Мне бы их заботы, я ведь в сущности простая изношенная баба.

Она возвращалась в свою жизнь.

Уже наступила ночь, а Сергей не спал. Он пинком уторкал в постель Кирилла, чтобы тот не мешал, стаскался за симпо-лимпотюлечкой, но ему проворчали: уехала в город; потом все-таки купил возле закрывшегося магазина у грузчиков бутылку, и сейчас один, под низкий шум сосен пил, проклиная свой характер, свою супругу Томку в томатном соусе, отца, научившего таскаться за бабами, ощущая затягивающий вкус женского естества. Он не думал о сестре. Приказал себе, когда они уехали, не думать больше никогда. Не существует никакой сестры. Разбежались ведь родители, могли и дети их совсем не сближаться, так нет — интеллигентские замашки бабушки: Елена Андреевна дружбу детей поощрила. Окончила Елена Андреевна когда-то, в легендарные дореволюционные времена, классическую гимназию, одержима была, как многие девушки из приличных семей, идеей спасения народа — все они тогда решили «просвещать честныя умы» — так и Леночка в своем дневнике записала. Сергей перелистал его как-то с тщеславным удолетворением — не у всякого такая бабка! — но без особого интереса к содержанию Леночкиной души. Ну, революция — ну, романтика. Какая глупость. Есть сказочка про вершки и корешки. Там кто-то кого-то надул — а здесь срезали вершки и выкорчевали корешки. Новые растения посадили. Вот дед был именно новым побегом. Чутье — как у зверя. В три дцатые крутился, меняя работы, места жительства. Сергей давно понимает все. Это они — его родственнички

— дураки. Митька на десять лет его моложе. Другое поколение. Елене Андреевне уже семьдесят с лишком было, когда Митька родился. И Сергей, между прочим, только один по-настоящему бабушку Елену Андреевну

любил и ни с кем делить ее не собирался. Даже с обожаемым братцем. Что-то в нем есть все-таки удивительное: он как будто не вырос в нашей системе, она не коснулась его. «Я прошел сквоз ь». То ли пошутил, то ли серьезно. Вечная манера Ярославцевых. Похож, похож Митька на отца. Только черты лица покрупнее, позначительнее. Но вряд ли может бабулькам нравиться — не от мира сего. Приложение к кисточке. Кисочки таких не любят. Он пьет в одиночестве. Ночные шорохи, всхлипы ночных птиц, чьи-то далекие крадущиеся шаги не тревожат его. Он сильный, смелый, могучий, у него за спиной сложены мускулистые крылья. Жаль, что не удалось приволочь кукушечку, покуковали бы вместе под шорохи и всхлипы, полетали над кустами, над сплетенными телами, всю бы жизнь свою прокуковали. Эге! Он успел урвать телефон Ритуленьки. Приедет в город — сразу позвонит. Маленькая хищная птичка. С загнутым клювиком. Он ей покажет круги ястреба, зазвенит сухая трава… А глаза у нее, кажется, голубые… Мы на лодочке катались… Отражения в воде.

Такой я лентяй, а даже английский выучил в институте, чтобы Кама сутру прочитать. Мы все, мы все — похотливые коты и ленивые скоты. Сорок лет дачке — никто второго этажа не достроит. А вот возьму и сделаю! А что?! Вот тогда пусть отец попробует сказать: дачу всем. Как бы не так. Я строил, мне дача!

Шумят сосны, шумят, ровно, постоянно, это сплошным потоком идут летающие тарелки. Идет, гудет зеленый шум. А, может быть, они проносятся над Землей совершенно бесшумно? Ты их видел? Я не видел, но шеф говорит, а раз шеф говорит, ну, раз сам шеф говорит…

— Ты что не спишь, полуночник? — Черт возьми, так и окочуриться можно… Не услышал шагов. — Ты, что ли, дядь Миша?

— Угу.

— Садись, выпей со мной.

— Наливай! — Вон как повеселел доцент на пенсии. Старый приятель отца. Как родные мы с ним, ей-богу.

— Уехали твои?

— Эге!

— Ты бы, Серега, о даче-то серьезно подумал. — Это надо же — угадал старый хрыч мои мысли! — Ведь у тебя сын, год, другой, третий…

— …Четвертый, пятый…

— …женится он, а там появятся у тебя внуки… Кошка бесцветная прошмыгнула в калитку, бесшумно прокралась на веранду, села прямо перед столом.

— Дай ей что-нибудь, дядь Миша.

— Не поощряй тварь алчную, — это у него такой философичный юмор, — ешь, существо жалкое, ничтожное. — Он кидает кошке со стола колбасы. Она быстро жует. И через минуту вновь сидит неподвижно, устремив на пьющих свои болотные огоньки. Пролетел самолет. Красные точки пронеслись меж звездами и скрылись. Возможно, в Париж. Ты погляди — вокруг тебя тайга — а-а-а. Плевал я на Париж.

И кошка вдруг встрепенулась, потрясла одной лапой, потом подняла другую, сделала нервный шажок, потрясла лапой второй — и вытянулась в напряженной готовности.

— Мышь учуяла, а?

— Эге! * * *

Антон Андреевич проснулся, как всегда, рано. Серафима еще сопела вовсю, раскинув руки на подушке, как упавший на брюхо самолет. Летчиком мог бы стать Антон Андреевич, но вот не стал. И в театральной студии он занимался, даже способности у него находили — но бросил: не в его это характере кому-то подчиняться. Тяжело. А Серафима, между тем, обожает театр и сама громко декламирует стихи. Еще они по вечерам поют с Мурой дуэтом: «Отвори потихоньку калитку и войди в темный сад ты, как тень».

— Кстати, ты, Антон, зачем сад передал Томке, она оттяпает у тебя его, как миленькая, непрактичный ты человек! Не облагораживает тебя пение, железная моя Серафима. Все, кстати, считают Антона Андреевича непрактичным. Первая жена потому и ушла. И теща вечно гнусила. Ныла и вторая, но поделикатнее, больше использовала тонкие намеки. А не подскажете ли вы, Антон, сколько сейчас в магазине неплохая горжетка? А золотые часы? Однако никто в нем ничего не понимает: у Антона Андреевича свой практицизм — практицизм отсутствия частной собственности. Томка в саду? Хорошо — хлопот меньше. Сергей заикнулся, что дачку отремонтирует — Бог в помощь. Да, я плохой отец, зато кофе хорош, какой ароматный парок над белой чашкой с синим цветком, и что, собственно говоря, с меня взять — уж такой я есть. Мне самому ничего не нужно, но и от меня настоятельно прошу ничего не требовать.