Ну уж нет! Она найдет способ уничтожить проклятого грека, если этого не может сделать сам султан.

Но говорить об этом нельзя, Роксолана только покачала головой:

– Я не слушала речей Ибрагима-паши.

И Сулейман промолчал. Но знал только одно: это временно, Ибрагим не вечен, а вот умницу Хуррем он ни удалить от себя, ни уничтожить не сможет. Вдруг отчетливо понял: если и есть кто-то, кто всецело за него, то вот эта женщина. Не потому что зависит больше Ибрагима-паши, даже не потому что мать их детей, а потому что ее сердце принадлежит ему, а его – ей.

Но Хуррем женщина, а женщина не может стать визирем, даже если она самая умная в империи. Визирь остался прежним, хотя сам Сулейман понимал, что дни Ибрагима-паши сочтены.

Роксолана не понимала попустительства султана, но что она могла поделать? Не замечать откровенного взяточничества, не слышать бесконечных обвинений визиря в присвоении себе части дохода от торговых сделок, в том, что за возможные преимущества перед другими купцами венецианцы делятся доходами с тем, кто должен оберегать интересы государства, что Ибрагим если и принял ислам, то формально, не посещает пятничные молитвы, в своем саду держит языческие скульптуры, не соблюдает посты, можно только нарочно. Сулейман не замечал или делал вид, что не замечает. Паши ворчали: слепой султан – это плохо… Но открыто выступать против могущественного визиря пока не рисковали.

Позже это рискнул сделать главный его враг – казначей Искандер Челеби. Бывший зять Ибрагима (это дочь Искандера была первой женой тогда еще будущего визиря, от которой он вынужден был отказаться, женившись на Хатидже-султан). Челеби лучше других знал объемы взяток визиря и размеры его злоупотреблений, но не сразу решился открыть глаза султану, а когда это сделал, то поплатился жизнью, правда, ценой собственного падения сумев все-таки свалить визиря.

Относительно взяток и обогащения за счет иностранцев Сулейман был спокоен, ведь все имущество, все богатства Ибрагима в случае его смерти, опалы или казни возвращались в казну, то есть, обогащаясь сам, Ибрагим, по сути, обогащал своего Повелителя. Вот только Повелителем уже Сулеймана не считал, скорее признавал равным, волей судьбы посаженным на трон, но безвольным и послушным.

Наблюдая за Сулейманом, который, казалось, не замечал у Ибрагима-паши никаких недостатков, на явные просто закрывал глаза, Роксолана вдруг поняла главное: султан просто давал своему второму «я» полностью погрязнуть в трясине, оставляя возможность из нее выбраться. Он словно предлагал Ибрагиму две дороги – одну легкую, с возможностью обогащения, но ведущую в пропасть, вторую трудную, но ведущую к вершине. И визирь не замечал разницы, уверенно свернув на первую. Он был слишком уверен в своих силах, чтобы замечать чужую силу.

Тогда к чему бороться против Ибрагима-паши? Он уничтожит себя сам. Ничто не безразмерно, как и терпение султана, как бы ни относился к своему любимцу Сулейман, вечно терпеть его самоуверенные выходки не будет. Роксолана раньше других, даже раньше самого Ибрагима поняла, что война с Сефевидом только повод, чтобы удалить визиря на время принятия очень важных решений.

Многое изменила смерть валиде. Хафса Айше давно болела, сердце билось с перебоями, иногда подолгу не могла встать с постели.

Именно потому Сулейман назначил сераскером похода на персидского шаха Тахмаспа Ибрагима, а сам остался в Стамбуле. Он понимал, что до осени валиде может не дотянуть.

Так и произошло, Хафса Айше умерла в священный месяц Рамадан, а в такие дни умирают только святые люди, те, кто попадает прямо в рай.

Гарем словно осиротел, для многих валиде была не просто главной женщиной гарема, а настоящей наставницей, заботливой матерью. Пусть не все ее любили, но все уважали. Красавица и умница, Хафса Айше была примером сдержанности и мудрости. Это очень трудно – держать в узде и одновременно относиться с доброй заботой к стольким женщинам.

Немало красавиц ей не нравились, как Хуррем, некоторые были просто неприятны, кто-то нравился больше, но не так много у наложниц находилось поводов для жалоб. Валиде умудрялась всем раздавать все поровну, независимо от того, что это было – комнаты в гареме или просто отрезы на ткани. Конечно, кадины и джарийе содержались по-разному, у них разное положение, но у всех джарийе (рабынь) отрезы на платье были одинакового качества, как и количество подушек в комнатах кадин или одеял у икбал.

Но даже не за справедливое распределение подушек и одеял, а за настоящую строгую заботу любили свою Хафсу девушки гарема.

Хафса нашла вечный покой рядом со своим мужем султаном Селимом Явузом.

Но жизнь продолжалась, она не останавливается даже тогда, когда умирают лучшие.

После двух праздничных дней начала месяца шавваль Повелитель изъявил желание побеседовать с Хуррем наедине. Ну и что, кого это могло удивить?

Поразила Роксолану только тема разговора. Сулейман почему-то напомнил, что она рабыня. Это был не первый раз, женщина уже пыталась заставить Ибрагима признаться, что она не куплена. Тот категорически отказался подтвердить это перед султаном. И вот снова…

Роксолана не могла понять, почему у Сулеймана явно хорошее настроение. Ее саму, напротив, такие разговоры выводили из себя, как ни старалась сдерживаться.

– Я не рабыня! Меня никогда не продавали и не покупали!

Бровь Сулеймана чуть приподнялась:

– А Ибрагим-паша?

– Нет, и он тоже нет. – Роксолана чуть презрительно поморщилась. – Если говорит, что дорого заплатил, то лжет. Получил в подарок.

– Кто тебя подарил, родители?

– Не-ет! Им такое и в голову бы не пришло. Владелец из Кафы.

Сулейман постарался скрыть улыбку. Он прекрасно знал всю историю нелегкого пути Хуррем от Рогатина до Баб-ус-сааде, но предпочитал об этом не вспоминать.

– А к нему как попала?

– Бандиты подарили, которые в плен захватили.

– Ты участвовала в войне?

– Нет, налетели на Рогатин, кого успели, похватали, забрали с собой…

– Рабами считаются все захваченные в плен.

– Я не рабыня! – упрямо возразила Роксолана.

– Хуррем, ты не желаешь быть моей рабыней?

На мгновение она замерла, явно пораженная высказанной мыслью, потом встрепенулась, как птица, в зеленых глазах слезы:

– Я ваша рабыня, рабыня вашего сердца, ваших глаз, ваших рук, вашей и своей любви… С первого взгляда и навсегда.

Опустилась на пол у его ног, головка склонилась, по лицу потекли крупные слезы.

– Простите меня за глупые слова, Повелитель.

– Сулейман, – мягко поправил тот. – Я просил, чтобы наедине ты не звала меня Повелителем.

Ее губы чуть тронула смущенная улыбка, как у ребенка, который получил желанное прощение.