«Облик конников-монголов казался созвучным любимой его мечте о возвращении к рыцарским временам. Ведь рыцарство в его представлении было прежде всего народом конников. И если представить, что для его сурового сердца все прекрасные черты человеческой натуры, то есть истинная воинская доблесть, честность и идейная преданность своему долгу, достигали высоты идеала лишь в рыцарскую эпоху, то нам понятна станет вся тайна очарования Монголии, глубоко затронувшая его душевный мир», — писал позже об Унгерне один из его офицеров. Однако «потомки Чингисхана» в действительности отнюдь не были похожи на средневековых рыцарей.

Крещеный бурят Петр Александрович Бадмаев помимо знания тайн тибетской медицины обладал также весьма хорошо развитой практической жилкой. Он писал докладные записки царю и в Генеральный штаб о развитии горной промышленности в Забайкалье, о необходимости постройки железных дорог на Кольском полуострове и в Монголии, об экспансии русских товаров на азиатский рынок. Никаких иллюзий насчет монгольского и сопредельных ему народов Петр Александрович не питал. «Прирожденная лень монголов», «отсутствие всякого знания и образования кроме буддийского, поддерживающего суеверие», «довольство и удовлетворенность бюджетами пастушеской жизни» — из этих слов Бадмаева видно, что состояние современных ему монголов он совсем не идеализировал. Рыцарь Унгерн, мечтавший о воскресении эпохи Крестовых походов, видел в монголах то, что хотел, — потомков Чингисхана, живущих в естественности и простоте, не отравленных бациллами цинизма, пошлости, буржуазности, расчетливости, — этими надежными спутниками современной европейской цивилизации.

Унгерн ехал в Кобдоский округ в августе 1913 года. До начала Войны (войны с большой буквы), которая перевернет все устои современного миропорядка, остается ровно год. В Кобдо идут бои между монголами и китайцами. Активное участие в боях принимают и русские: как военные инструкторы, так и регулярные части — 2-й Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска, своего рода «ограниченный контингент».

Об обстоятельствах этой поездки барона Унгерна в Монголию сохранились воспоминания А. В. Бурдукова — русского колониста, доверенного представителя крупной российской компании, являвшегося по совместительству корреспондентом либеральной газеты «Сибирская жизнь». Алексей Бурдуков представлял собой тип человека, абсолютно и категорически противоположного барону. Он занимался поставками промышленных товаров из России и закупками сырья в Монголии, имел собственную факторию на реке Хангельцик в Кобдоском округе, был человеком торговым, практическим. После революции он нашел общий язык с новой властью, работал представителем Центросоюза в Монголии, вернувшись в новую Россию — Советский Союз, занимался преподавательской деятельностью в Ленинградском университете, писал воспоминания… Но все это будет позже. Пока же Бурдуков с неприязнью рассматривает своего спутника, которого навязал ему русский консул в Улясутае Вальтер. «Он был поджарый, обтрепанный, неряшливый, обросший желтоватой растительностью на лице, с выцветшими застывшими глазами маньяка», — вспоминал позже об Унгерне Бурдуков. Скрытое недружелюбие сквозит в данном описании за каждым словом. Особенно отметим бурдуковский пассаж о «застывших глазах маньяка». Ну какое, в самом деле, впечатление мог произвести на торгового человека, либерала Бурдукова, «русский офицер, скачущий с Амура через всю Монголию, не имеющий при себе ни постели, ни запасной одежды, ни продовольствия…» Сами бурдуковы, собираясь в дальнюю дорогу, не забывают ничего — ни запасных теплых носков, ни фотографической карточки своей семьи… Мы не будем утверждать, что подобная предусмотрительность — это плохо, а унгерновская непрактичность — хорошо. Не в том дело. Просто в данном случае сталкиваются два типа людей, живущих, с одной стороны, в едином времени и пространстве, а с другой стороны, существующих словно в параллельных, не пересекающихся друг с другом измерениях.

На протяжении совместного пути негативное отношение Бурдукова к Унгерну только усиливается — торговый человек просто не понимает барона-рыцаря и даже боится его. С плохо скрытым упреком Бурдуков вспоминает: «Унгерна занимал процесс войны, а не идейная борьба во имя тех или других принципов. Главное для него — воевать, а с кем и как — не важно. Он повторил, что 18 поколений его предков погибли в боях, на его долю должен выпасть тот же удел…

Мы все время скакали во весь дух, почти на каждой станции он дрался с улачами (погонщики, почтовые курьеры. — А. Ж.), и мне было стыдно перед монголами, что у нас такие невоспитанные офицеры, и я мысленно ругал консула, подсунувшего мне такого спутника. Сказать же что-нибудь этому сумасбродному человеку было просто опасно».

В этом маленьком отрывке воспоминаний Бурдукова все показательно. В нем заключается та пропасть, которая разделяет воина-рыцаря барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга и практических, простых, цивилизованных и культурных «общечеловеков» вроде А. В. Бурдукова. Унгерна, действительно, не занимала «идейная борьба во имя тех или других принципов» (он сам подтвердит это восемью годами позже, на допросе у красных) — он просто служил своему государю, которому присягал, своей стране — Российской империи, которую как офицер был обязан защищать, «не щадя живота своего». Люди, подобные Бурдукову, со всеми своими «принципами» и «идейной борьбой», на самом деле были готовы служить всем подряд — царю, Временному правительству, Верховному правителю адмиралу Колчаку, коммунистической власти, да хоть и китайскому императору, лишь бы им только предоставили возможность «спокойно жить» и «делать свое дело». Таких людей всегда было подавляющее большинство, они являются опорой любого режима, любого политического строя, и именно они создают в обществе стабильность. «Нормальный» Бурдуков совершенно не понимает и не принимает искренности барона, рассказывающего ему о своих предках — прибалтийских рыцарях; внешний вид Унгерна — грязный мундир, потертые брюки, сапоги с дырявыми голенищами — вызывает у него отторжение.

В ходе путешествия произошел эпизод, поразивший Бурдукова. Во время ночной поездки путники потеряли тропу. Дорога проходила по болоту, среди прибрежных камышей. Монгольский погонщик остановился и отказался двигаться дальше. «Сколько ни бил его Унгерн, тот, укрыв голову, лежал без движения, — вспоминал Бурдуков. — Тогда, Унгерн, спешившись, пошел вперед, скомандовав нам ехать за ним. С удивительной ловкостью, отыскивая в кочках наиболее удобные места, он вел нас около часу, часто попадая в воду выше колена и, в конце концов, вывел из болота, но тропку нам найти так и не удалось.

Унгерн долго стоял и жадно втягивал в себя воздух, желая по запаху дыма определить присутствие жилья: наконец сказал, что станция близко, и мы поехали за ним. Действительно, через некоторое время вдали послышался лай собак. Эта необычайная настойчивость, жестокость, инстинктивное чутье меня поразили».

Безудержная энергия Унгерна, его настойчивое стремление успеть на свою войну, его скачка навстречу собственной гибели, которую он ждет, которая должна состояться, — все вместе это вызывало у размеренного и правильного торговца инстинктивный страх, сквозь который прорывались удивление и скрытое восхищение. С каким-то облегчением заканчивает Бурдуков свою «меморию» об Унгерне: «Консул Люба и начальник русского отряда в Кобдо полковник Казаков отнеслись к добровольческой затее Унгерна отрицательно и не пустили его на службу к монголам, так что ему пришлось вернуться в Россию». Поколебавшееся было мироздание вернулось для Бурдукова на свое место.