и метафизики, чем за убеждения, не имевшие ничего фантастического. Вера в призраки возможна настолько же, как и вера в прогрессивные идеи. Люди, слабые мыслью и дающие в своей жизни мало места критике, могут дойти до героизма только в процессе религиозных верований, и этот процесс, составляющий в них единственную характеристическую сторону, конечно, перенесет их и в историю как героев религиозного верования. Люди мысли и критики представляют биографу столько разнообразных сторон в своей умственной и гражданской деятельности, что он пропускает иногда без достаточного внимания тот героизм веры, который выработался у них путем критики и доставил им в жизни много тяжелой, неустанной борьбы, заставил отказаться от многих благ, а иногда от жизни. Костер Джордано Бруно не уступал костру св. Лаврентия и Яна Гуса. Спинозы, Фейербахи, Штраусы [!!! – В. К.] умели терпеть бедность и отвержение не хуже древних и новых религиозных визионеров. Республиканцы умирали под пулями и ножами роялистов с такою же решимостью, как роялисты на эшафоте Конвента. Вера, вызывающая готовность жертвовать не колеблясь временем, удобствами жизни, привязанностью людей, даже жизнью за то, что мы признаем за истину и справедливость, являлась во всех партиях в минуту борьбы. Она одушевляла и тех, которые, кроме нее, не имели никаких достоинств. Она одушевляла деятелей реакции, проливавших потоки крови и напрягавших все свои силы, чтобы остановить историю, которую они остановить не могли. Она же проникала и мучеников мысли, героев прогресса»[91].

Прогресс человечества невозможен без веры в прогресс, без веры в науку, без веры в «тождественность наибольшей пользы каждого развитого человека с пользой наибольшего числа людей» и т. д. Вера в прогресс, по Лаврову, есть синтез критики и веры: «Лишь по мере того, как призраки рассеивались под влиянием работы мысли и она приближалась к действительности, возможно было уменьшение борьбы и траты сил, потому что новая вера, опирающаяся на лучшую критику, вела к примирению, а не к вражде. Вера в единую научную истину, выделяя из нее фантастические создания, устраняла вражду в области мысли. Вера в равноправность достоинства личностей как в единую справедливость устраняла столкновение тысяч разнообразных национальных, юридических, сословных, экономических справедливостей и всю борьбу за эти идолы. Вера в личное развитие и справедливость как единственный долг примиряла все личные стремления в общем усилии распространения истины и справедливости, устраняла трату сил ввиду фантастических обязанностей. Вера в тождественность наибольшей пользы каждого развитого человека с пользой наибольшего числа людей есть именно то начало, которое должно довести до минимума трату сил человечества на пути прогресса. И благодетельное влияние этих верований именно истекает из того, что они вырабатываются не религиозною мыслью, что они не заключают ничего сверхъестественного, не нуждаются ни в мифах, ни в таинствах. Они опираются на строгую критику, на изучение реального человека в природе и в истории и становятся верованиями лишь в ту минуту, когда личность вызывается к действию. Их основной догмат – человек. Их культ – жизнь. Но не менее религиозных верований они способны одушевить личность к самоотверженной деятельности, к пожертвованию различных жизненных благ и самой жизни на алтаре своей святыни. Мне возразят, что эти верования далеко не общи, даже принадлежат едва заметному меньшинству. Правда. Зато и прогресс в человечестве очень мал, и цена его велика. Впрочем, история еще не кончится ни сегодня, ни завтра, а прогрессивная будущность принадлежит все-таки вере, опирающейся на критику»[92].

Часть III

«Камень претыкания»

Второй том: «Хохот»

Очень рано Крамской задумал вторую картину о Христе. Он говорит о ней уже во время работы над «Христом в пустыне» и нередко называет ее «вторым томом»[93]. Если Христос – или лучше в свете всего вышесказанного назвать Его «герой первый картины» – еще только собирается выступить на свой подвиг служения народу, то второе полотно должно была показать исполнение этого великого замысла. Если Евангельская история дает нам описание трагедии жизни Богочеловека Христа, но одновременно и апофеоз Его Воскресения и искупления Им грехов человечества, то для Крамского чисто гуманистическое понимание личности Христа заслоняет религиозный катартический смысл христианской трагедии. Кроме того, опыт личной жизни самого художника, наблюдения за перипетиями общественной жизни своего времени все более наполняют его душу горечью разочарования и ядом пессимизма. Сложные отношения с Академией художеств, трудности во взаимопонимании внутри организованного в 1870 году Товарищества передвижных художественных выставок порождали постоянное напряжение в жизни Крамского. «Охота» на императора Александра II, развернутая революционерами-народовольцами, разгул правительственной реакции после покушения 1866 года не оставляют надежд на изменение политического климата в стране. Идеалы 1860-х годов блекнут на фоне реальной капиталистической действительности России: новый хозяин из разбогатевших купцов или крестьян, «чумазый», по определению Бакунина, оказывается еще большим эксплуататором, чем вчерашний помещик. Революционно-демократическое движение, которым живет и дышит интеллигенция, являет события и фигуры (С. Г. Нечаев, «Чигиринское дело»), полностью дискредитирующие его декларативные заявки на гуманизм. Трагическая нравственная подоплека всех жизненных событий становится все более очевидной для художника…

Крамской был прекрасным преподавателем, о чем свидетельствуют мемуары многих его учеников[94]. Из этих воспоминаний видно также, что в общении с воспитанниками для Ивана Николаевича было важно обсуждение не только профессиональных вопросов художнического ремесла, но и общих жизненных проблем. Прекрасный психолог, чуткий друг, великолепный стилист, в своих письмах он не только помогает становлению молодых талантов как художников, но и поучает их нравственно. Для нас эти письма важны и потому, что в них мы видим отражение мировоззренческой позиции живописца, ее ориентиров и трансформаций. Так, в письме к молодому другу и ученику Ф. А. Васильеву Крамской делится своим восприятием жизни, созревшим у него в начале 70-х годов: «Я скажу, что письма Ваши доставляют мне больше, чем Вы думаете. Я с самым глубоким интересом слежу за всем, что происходит в Вашей душе. Ведь Вы все-таки продолжаете быть для меня открытым инструментом; не закрывайте его, ради Бога, не закрывайте. Вы не в дурные руки пишете письма. Ведь если Вам тяжело и дурные мысли лезут Вам в голову, если для Вас открывается изнанка вещей, изнанка человеческих мыслей и поступков, и скверные предчувствия неотступно тревожат Вас, то я, мой дорогой, уже давно во все глаза смотрю на мир Божий. Сначала как будто жутко, словно могила перед тобою, потом… потом привыкнешь и уже ничего не ждешь. Страшно созреть до той высоты, на которой остаешься одинок. Лучше, кажется, как бы был свинья и животное только,