Он улыбается, очень хочет все наладить. Как будто это он отобрал у меня мое прошлое и теперь обязан вернуть его обратно.

– Мэтт, они отдали меня и оставили Элли. Они никогда не хотели меня, и я уже никогда не стану желанным ребенком. – Снова убираю руку, переплетаю пальцы в замок и ставлю на них подбородок.

– Мне от них ничего не надо, ни от них, ни от кого-либо еще. Я только хочу знать, почему они меня отвергли.

Он возвращает руку на колени, пытаясь не подавать виду, что огорчен.

– Это не может быть правдой.

– Почему нет? – спрашиваю я, выпятив подбородок, как будто бы готовясь к рукопашной схватке.

– Потому что мы и есть наши родители, Айрини. Мы – то, какими нас делают они, своим присутствием или же отсутствием. Проходил ли хоть день, чтобы ты о них не думала? Готов поклясться, что нет. А когда они умирают, с ними умирает и часть нас, вне зависимости, жили мы с ними или нет. Они забирают с собой часть нас самих, кусочек, который всегда принадлежал им, даже если мы об этом не знаем. Когда мы его лишаемся, это будто оставляет в нас дыру. Испытывать от этого боль – нормально, но ты не можешь отрицать этого.

– Ерунда. Они и так создали немалую прореху в моей жизни. Их смерть ничего не изменит. – Как только я сказала это, мне тут же хочется забрать слова обратно. Из-за них я кажусь нуждающейся, злопамятной и задетой. А я не хочу быть такой, внезапно мне хочется, чтобы Элли была здесь, как и множество раз в прошлом, когда я мечтала, чтобы она была рядом, мечтала чувствовать себя нужной.

– Я просто хочу сказать, что ничто не сможет изменить прошлого. Я была не нужна им, вот и все.

То, что он говорит после, меняет все, словно огонек, освещающий самые темные уголки моей души. Глаза вдруг распахиваются. Я словно просыпаюсь.

– Но первые-то три года ты была им нужна. Ты была с ними, они любили тебя, я в этом не сомневаюсь.

Я вспоминаю лицо отца сегодня утром: он не мог смотреть на меня, ему было стыдно. Пожалуй, впервые я вижу, что возможна другая версия событий, не та, которую я себе придумала. С моей точки зрения, вся моя жизнь – это история про меня и то, что я потеряла. Я никогда не думала о других персонажах этого печального рассказа. Никогда не предполагала, что у них не было другого выхода. Никогда не думала, что они потеряли меня точно так же, как я потеряла их.

– Если бы я был на твоем месте, – продолжает Мэтт, – я бы не стал спрашивать, почему я не был им нужен. Я бы спросил, что же такое случилось, что после трех лет они вдруг решили, что не могут больше выполнять для тебя роль родителей.

Когда мне было восемь лет, тетя Джемайма решила взять меня с собой в Киддивинкс, клуб для детей и их родителей. Она ходила туда со своими детьми последние три года, но они никогда не брали меня. Это был важный день для меня. Я ехала куда-то с семьей, а не оставалась дома с няней. Они сказали мне, что я должна вести себя хорошо. Быть хорошей девочкой и вести себя так, как они меня учили. Я не должна была создавать проблем. Так говорят взрослые детям, склонным к плохому поведению. А у меня была эта склонность.

Об этом сообщила мисс Маккенна на родительском собрании неделю назад. Новый учебный год только начался, а я уже закатывала истерики, рушила все и портила работы других детей. До директора дошла новость о том, что я воткнула острый карандаш в руку одной девочки. Он прошел прямо насквозь, как нож по маслу. Марго Вульф. Я считала ее холеной коровкой. Она всегда была слишком идеальной. Одежда лучше, чем у меня, сумка, лучше чем у меня, карандаши новые, а мои принадлежали кому-то из кузин, зато были острыми. Я была ребенком в обносках с размазанными по лицу соплями. А ненавидела за это ее.

Поэтому родительское собрание было знаковым событием. Мне тоже пришлось пойти, и я была воодушевлена, потому что это было первое мероприятие, похожее на взаимодействие ребенка с родителем. Я знала, что они не мои родители, но это не имело значения. Я с нетерпением ждала собрания, а кровавая рана в руке Марго Вульф совершенно выветрилась из памяти. Я не думала тогда, что на собрании будут обсуждать мое поведение.

Когда мисс Маккенна изложила, что я неконтролируема – ее эта история практически довела до слез, – директриса, коренастая женщина с массивными икрами, посоветовала обратиться к психотерапевту. Я помню, как дядя Маркус утверждал, что это наследственная черта, а тетя Джемайма поникла головой от стыда. От стыда за то, что она является частью семьи с проблемами. В конце концов, она моя родная тетя. Это ее гены, и это ее брат решил избавиться от одного из своих детей, препоручив другой семье. Дядя Маркус даже предположил, что это какое-то генетическое отклонение, такое же, как у моей сестры. Я тогда не понимала, о чем он говорит.

Но они подчеркнули, стараясь, чтобы это понял каждый, что они не мои родители. Что они могут поделать в этом случае? Даже само это мероприятие рассчитано не на них. Оно для родителей и учителей. Они были обременены мной, как котенком, найденным на заднем дворе дома: он никому не нужен, но нет сил смотреть, как он умирает с голоду. Так что приходится взять его, и делая вид, что любишь кошек, надеяться, что он станет домашним. Такими людьми они были для меня. Защитники поневоле, которые, опустив руки, смотрели, как я оставляю кучки кошачьего дерьма в их прекрасной организованной жизни, в которой уже достаточно послушных и милых детишек с нормальными ногами, которые не ходят в обносках и были желанны с самого начала.

В общем, Киддивинкс был попыткой сделать меня хорошим ребенком. Психотерапевт сказал, что это поможет. Я должна научиться вливаться в общество, можно подумать, пары походов в игровую достаточно для этого. Мы должны были игнорировать тот факт, что я знаю, что своим родителям я не нужна, что в школе меня называют Одноногой Айрини, что я несу в себе гены Харринфордов. Я не знала, что такое спокойные игры с другими детьми. Очевидная причина всех моих проблем в детстве.

Даже в восемь лет я была настроена скептично. Лазать по резиновым кубикам, свисать с веревочных паутинок, скатываться по спиральным горкам, прыгать на батуте – все это весело и классно, для тех, у кого нормальное тело. К тому моменту я уже могла ходить, даже без ходунков. Но я оставалась в плохой форме, и многие просто игнорировали то, что я хромаю и отклоняюсь вправо при ходьбе. Карабкаться было не в радость. И лазать. И бегать тоже. И все же, когда они отправили меня в зону игр, предполагалось, что я буду выступать, точно животное на арене цирка. Я видела, как они смотрели с ужасом на мою неспособность интегрировать в общество, а эта способность была чем-то таким ускользающим, покоящемся, видимо, на дне детского бассейна с шариками. Поэтому я улыбалась, махала руками, старалась. Я глубже зарывалась в блоки из поролона и видела, как тетя Джемайма молится о чуде. Я смогла преодолеть одно препятствие, но потом свалилась в бассейн с шариками. Единственным доступным вариантом была веревочная паутинка, но я была не в состоянии лезть по ней вслед за кузинами. Я пошла ко дну, позволила себе утонуть. Понадеялась, что так я хотя бы смогу переждать здесь, пока не настанет время уходить.