Но ей не давало во всей этой истории покоя ещё кое-что. В ночь их встречи суженый упомянул, что может-де лишь «скитаться у границ леса дремучего». А сам, выходит, долетел ажно до Лыбедь-града! Немила, в свою очередь, хорошо помнила, как батюшка утверждал, что «хоть из Лыбедь-града дремучий лес виден, но до него вёрст десять, не меньше».

В конечном итоге разозлилась Немила, но не на царевича, а на себя, за то, что не смогла освободить от порчи, за то, что позволила царевичу уйти – ах, как сильно он на неё, наверно, был расстроен, когда понял, что сила её любви оказалась недостаточной! Но где же он может быть в этот час? В лесу зализывает душевные раны, или улетел в края далёкие?

И пока разговор сестриц плавно перетёк на обсуждение царской награды, Немила предавалась куда более печальным думам, о том, что же её теперь делать и как дальше жить в неизвестности.

– Смотри-ка, со стола всё сметала, даже на завтра ничего не осталось!

Удивлённый возглас Злобы насильно вырвал Немилу из дум. Она застыла с ложкой во рту и воззрилась на стоявший перед ней чугунок таким взглядом, будто видела его впервые. Чугунок был почти пуст.

Это что же, она в одиночку столько съела? И даже не заметила этого? Почему тогда ощущение сосущей пустоты в животе никуда не исчезло?

– Я рада, что царевич дал о себе знать, что он оказался хотя бы живой, – заметила Нелюба, не обратив ровным счётом никакого внимания на Злобин возглас. – Но как вы думаете, куда бы он мог теперь отправится, со всеми этими богатствами. Они ведь тяжёлые, и не спрячешь никак. Вдруг его ограбят?

– Вот батюшка скоро приедет, тогда и узнаем получше, какие у них в большом миру дела творятся, – зевнув в полный рот, ответила Злоба. —Шила в мешке не утаишь. А теперь давайте-ка спать.

На том разговор был окончен.

А Немила промолчала, ни словечка больше об Иване не вымолвила.

Промолчала она и назавтра, и через неделю, когда награда за любые вести о младшем царском сыне возросла в несколько раз.

На то у неё была причина, которая с каждым днём становилась всё более и более веской.

* * *

Предрассветная серость уже начала медленно расцвечиваться яркими красками: голубые, зелёные, красные избы, белые резные наличники, похожие на снежинки, белый снег под ногами, который ещё не успел загрязниться, и над всем этим грязно-голубое утреннее небо.

Она немного постояла, вдыхая морозный воздух и любуясь прекрасным видом, после шмыгнула на задний двор, а оттуда, миновав соседский дом, свернула к следующей по счёту избёнке. Она незаметно миновала сарай, из которого доносились бодрые ритмичные звуки – то тугие струйки молока касались дна подойника, а затем обогнула избу по периметру, тихонько приоткрыла дверь и немного постояла на пороге, всматриваясь в полумрак единственного помещения, разделённого большой давно не беленой печью на две примерно равные части.

В одной половине избы на полатях, ютясь друг к другу, спали дети.

В другой половине было место для готовки и приёма пищи, с рядами полок, забитыми посудой, большим столом, который едва помещался между печью и стеной, и парой лавок, на одной из которых, той, что поближе к печи, явно кто-то спал.

Немила сразу поняла, что это была старая Мокша. Она пошла прямиком к старухе и потормошила её.

– Бабуля Мокша, – позвала она шёпотом и пригляделась к спящей.

Моложавая, не сгорбленная работой, с кожей, почти не знающей знойного летнего солнца, та выглядела совсем нестарой, а лет на пять или даже все десять моложе своих пятидесяти, и лишь грязновато-серые седины выдавали истинный возраст, тогда как зубы, зрение и слух у Мокши были в полном порядке.

Мокша открыла глаза, пощурилась, села в постели и попросила подать свечу.

– А-а, это ты, Немилушка. Из-за холода мне сегодня отвратительно спалось, пришлось несколько раз вставать, чтобы печь подкормить. Будь добра, глянь, остались ли дрова, а то старая уже, не помню ничего.

Немила метнулась к печи, нашла пару поленьев, подкинула их в затухающее пламя и пошерудила кочергой.

Пока она разбиралась с огнём, Мокша сдвинула одеяло в сторону, уселась на лавке, привычной рукою переплела свою длинную косу и спрятала её под платок. Немила нерешительно подошла ко столу и заняла место по другую сторону обеденного стола.

Мокша не спрашивала у непрошенной гостьи, с какой целью та пожаловала и не спешила проявлять гостеприимство, а молча ждала, пока Немила выложит цель своего раннего визита.

Чтобы явиться в такую рань в чужой дом, да ещё и тайком, причина должна быть существенная. Немила сама была не рада, что притащилась в эту тесную избу, к этой старухе, которая была ей не шибко приятна, но у неё не было выбора, поскольку никто больше в целом свете был не в силах ей помочь.

Вляпалась она в такое безвыходное положение, что хоть топись, хоть в лес на съедение волкам иди, а пожаловаться, поплакаться в рубаху и покаяться совсем некому. К сёстрам она бы ни в жисть не пошла, подруг у Немилы отродясь не было, а единственная, кто мог бы её понять – дорогая и любимая матушка – давненько ушла по тропе туда, откуда нет возврата.

Так почему же Мокша? Да потому что Немила верила слухам. В её голове не укладывалось, что внешне здоровая, цветущая женщина не могла за двадцать лет подарить своему мужу ни одного ребёночка.

И трудно было найти в деревне человека, который бы с Немилой не согласился, а оттого к Мокше относились с лёгкой опаской. (И как они жалели покойного её мужа! Говорили: бедненький влюблённый дурачинушка, надо было давно вернуть жёнушку в отчий дом, а себе нормальную найти! «Одурманила, навела порчу!» – добавляли они, но поскольку за последние тридцать лет никакого худа в деревне не произошло, то и Мокшу не трогали, ограничиваясь языкочесанием).

Единственные, кто вовсю избегал Мокшу – это бабы в ожидании чуда. Можно сказать, на деревне уже стало традицией, что возле дома Мокши они переходят на другую сторону дороги, приговаривают слова защиты, иногда плюют через плечо, да на том их боязнь и заканчивается.

Немила подалась вперёд и стыдливо зашептала:

– Бабуля Мокша, помоги, у меня беда страшная, – а про себя подумала: «Не могу! Не могу вслух признаться в том, что сделала! Стыдно мне, стыдно!»

Но как же отбросить жалкие остатки стыда и сказать эти три слова, которые складываются в одну унизительную фразу? «Я себя опозорила».

– Я себя опозорила, – зажмурившись, повторила Немила. Тотчас же на душе у неё стало немного легче, как будто какая-то доля ответственности, давившая на сердце тугими змеиными кольцами, разделилась надвое, и вторая половина переползла к старухе.

– Думаешь, ты первая, кто пришёл ко мне? – без тени улыбки спросила Мокша. – Нет, не первая. Много их было до тебя, и девиц, и замужних, и вдовиц, и все они просили об одном. Ублажи старую, встань и повернись ко мне боком. И рубаху подыми. Не бойся, никто тебя не увидит.