Они были вместе около трех с половиной лет – и возможно, пробыли бы вместе дольше, если бы однажды Эльза не исчезла. Она пропала – не оставив ни следов, ни записки, ни намеков, оставив Хаима совершенно одного. Он искал ее, бегал, спрашивал, звонил, наводил справки, снова расспрашивал, снова звонил – но все шло прахом. Эльза исчезла – так, будто ее и не было совсем. В особняке – там, где раньше слышался ее говор, где вечно валялась ее одежда, и в нем самом – там, где раньше было место только для нее, – сейчас было пусто.

Хаим попытался связаться с родителями – но не смог найти их телефон; когда же Хаим приехал в деревню, то обнаружил, что они давно лежат в могиле, – родители умерли с разницей в неделю: сначала мама, потом папа. После этого Хаим перестал выходить из дома.

В то же время в доме напротив особняка Хаима поселилась славянская семья с чудесным мальчиком одиннадцати лет. Каждый вечер мальчик пробирался в сад Хаима и смотрел на художника за работой. Сначала тот гнал его, собирался даже пойти жаловаться родителям, но постепенно прикипел к мальчику; не отваживаясь себе в этом признаться, он полюбил его, полюбил его щуплую фигурку, его наивные кудряшки и смешные разговоры о картинах.

Дьявол забрал мальчика, когда Хаим писал натюрморт. Хаиму никогда не нравились натюрморты. Он сидел за мольбертом в саду, на минуту поднял глаза на дорогу, улыбнулся – к нему бежал его чудесный мальчик. Хаиму на минуту показалось, что все снова хорошо, что больше ничего не будет страшно, потому что он поборол Дьявола, потому что он, Хаим Веркюлен, художник, снова любит.

Хаим не помнил, как мальчика сбила машина. Забыл, какой это был автомобиль, кто был водитель. Он снова заперся в своем особняке, но больше никому не открывал – только Патрику, курьеру. Все заказы он получал почтой. Изредка выбирался подышать. Весь его досуг теперь занимал женский портрет – девушка, написанная в стиле фламандских мастеров, то есть так, как Хаим никогда не рисовал. Он назвал ее Эльзой – и полюбил. Каждый день Хаим возвращался к этому портрету и что-то в нем исправлял; каждая деталь в картине была четко выверена и придумана, в ней не было ничего зря и просто так.

Хаим говорил с Эльзой. Они обсуждали все подряд: Рембрандта, Пикассо, русский роман, французскую новую волну, ронские вина и гнезда соловьев… Они говорили каждый день – и с самого первого дня Эльза просила Хаима показать ей солнце. Но он был непоколебим – помня про Дьявола, Хаим пугал им Эльзу и, сам боясь, никуда не выносил портрет.

Хаим начал писать Эльзу, когда поверил в Дьявола. Ему было тридцать восемь лет. С ним была только Эльза.

– Хаим…

– Замолчи! Замолчи!

– Хаим, прости…

– Так ты все знала? Ты знала, что он не следит? Какого черта, Эльза! Я ведь не жил! Я еще не жил, Эльза! Почему ты не сказала?

– Мне было страшно! Я боялась, что ты бросишь меня и уйдешь, – как та девушка, помнишь? Ты рассказывал мне про нее. Она же ушла…

– Она исчезла!

– Нет, Веркюлен. Она ушла, сама. Вернее сказать, сбежала. Унесла ноги.

– Замолчи!.. Эльза, я тебя не узнаю!

– Ты ее запер. Слетел с катушек. Крыша поехала! Капитальнейшим образом! Ты был страшен, Веркюлен! Ревновал к атмосферным осадкам и отказывался выпускать на улицу. Ревновал к еде и морил голодом. Это твоя вина! Вот истинно, не нужен и Дьявол, чтобы человек страдал! А родители? А, Веркюлен? Что тут скажешь?

– Ты не Эльза!.. Ты не она!

– Ты хоть вспомнил про них? Хоть раз ты вспомнил про них до того, как исчезла Эльза? А они о тебе помнили. Они-то пытались тебя найти. Звонили, наводили справки, бегали… Ну ты знаешь. Но поздно! Старость! Хрящи там всякие, позвонки.

– Остановись. Прекрати. Прошу тебя.

– Точно, был же еще мальчик! Забыл автомобиль, бедненький? Так я тебе напомню! Ты его окликнул, Веркюлен. А он возьми и остановись посреди дороги! Чему учат детей в наше время, а, Веркюлен? Ты виноват в его смерти. Ты, Веркюлен. Ты. Ты!

– Остановись! Зачем ты это делаешь? Пожалуйста… Прошу тебя, пожалуйста…

– Ты сам во всем этом виноват, Веркюлен. Оглянись вокруг. Ты один. Ты совершено один.

Хаим открыл глаза и отшатнулся от мольберта. На стуле напротив него никто не сидел.

Нотр-Дам горел. Трещало дерево, что-то падало вниз. В голове Хаима гудело. Он дрожал от холода. Все вокруг кружилось. Где-то снизу сигналили пожарные машины. Шумели моторы. Молились люди. Все мешалось. Хаим посмотрел на мольберт. Словно в зеркале, он увидел там себя: с холста на него смотрел пожилой человек лет шестидесяти, морщинистый, с потерянным лицом и испуганными глазами. Внизу, в крайнем правом углу стояла размашистая черная подпись: «Веркюлен». Кисть горела в руке Хаима – он бросил ее в огонь.

– Его не было… Его не было! Никогда не было! Не было! Не было!

Глаза Хаима округлились от страха. Он смотрел по сторонам и пытался найти хоть кого-то, хоть какую-то опору – но с того момента, как он начал писать, пламя разрослось еще больше, и он не мог ступить и шага, чтобы не попасть в огонь. Не было никакой помощи, никакой поддержки. Вдруг его взгляд упал на сумку с картиной. Хаим одним движением выхватил ее из огня и, сев на стул, постарался успокоиться. Он закрыл глаза, глубоко вздохнул и аккуратно открыл сумку. Вместо его Эльзы, вместо прекрасной девушки, вместо того, кого он столько лет любил, с картины на Хаима смотрел Дьявол. Он хитро, слегка прищурившись, улыбался.

Все смешалось – все краски, запахи и звуки сконцентрировались на крыше Собора. Больше ничего не было по отдельности, все было вместе. Каждый голос, каждая собака, каждый цвет, каждый оттенок цвета, каждая картина, каждый художник, каждая любовь была единым целым, была слитным, была Хаимом Веркюленом. И вдруг как будто что-то взорвалось – все разлетелось в разные стороны. Теперь все было отдельно. Везде было пусто. Не было любви. Осталась только смерть. Хаим прижал портрет к груди и шагнул в огонь.

Было без трех минут три часа ночи, когда Дьявол, одетый в черное пальто, вошел в Собор Парижской Богоматери на встречу с Богом. Взглянув в последний раз на крышу и озабоченно нахмурив брови, он окликнул Бога и поздоровался с ним. Дьявол всегда приходил вовремя. Пунктуальность у демонов в чести.

– Пусто?

– Ага.

– Чего-то люди все поразбежались…

– Ладно люди – клир исчез.

– Слышал, чего там с Собором?

– С каким Собором?

– Ну как с каким. С парижским.

– А, да…

– Я тут подумал. А если из тебя всю воду вылить – ты пожар потушишь?

– Не знаю. Потушу, наверное… Если перевернуть.

– Слушай.

– А?

– Я чего подумал. Я же не хуже Нотр-Дама совсем. Лучше даже.