Всегда кто-то начинает — кто-то произносит первые слова, и потом пошло-поехало, уже не остановишь.

В следующем году в Иерусалиме! — сказала рыжая Эля, а мой дядя зачарованно повторил, глядя ей в рот, — в будущем году, — и все! Моя бедная бабушка потеряла покой. В доме появились чужие люди, они кивали и делали скорбные лица, а бабушка кивала им в ответ, а потом кричала из кухни — ты слышал, Абраша? чтоб я так жила! что они задумали? мои дети.

В следующем году в Иерусалиме, — сказала рыжая Эля и подставила губы для поцелуя, — так она вошла в нашу семью, и комнату перегородили огромным шкафом, и купили новый диван.

В этом году весна выдалась ранней, и рано случилась еврейская пасха. В будущем году в Иерусалиме! Что будет делать в Иерусалиме гробовых дел мастер Нюма со своим пупырчатым лицом и его крошечная жена, с целым выводком сопливых детей, у которых то аденоиды, то понос, то корь, то ветрянка, а кому нужен в Иерусалиме, скажите на милость, старый Херц с бородавкой и геморроем, а грузная Фая из шестой квартиры, увешанная драгоценностями как новогодняя елка, или маленький вертлявый Ленчик с первого этажа, который если не покупает, то продает, без которого свадьба не свадьба и похороны не похороны?

Кому нужна в Иерусалиме горбатая Любочка из первого подъезда или ее сумасшедшая дочь с лицом персидской княжны и ножкой сорок седьмого размера, и ее придурочный муж, и их трехлетний Илюшечка, слепой от рождения?

Или розовая Циля, вечно ожидающая своего принца, гордая пятидесятилетняя Циля Розенблюм, нежная грустная Циля, примеряющая перед зеркалом розовые шелковые бюстгалтеры, поверяющая размытому отражению маленькие девичьи секреты, незаживающие обиды и тайные желания, — или «выбранная» Вера со своей глухой кошкой Соней, которой в 19… году явилась ее покойная мама (Верочкина, а не кошачья) и, сверкая молодыми глазами, сообщила, что их род «выбранный Б-гом» и что теперь сам Боженька будет присматривать за ней денно и нощно, и с тех самых пор Верочка подбирает всех бродячих котов и собак, и живет с ними в своей восьмиметровой комнатушке, и делит с ними стол и кров, и куска хлеба не положит в рот без оглядки на своих питомцев.

Дата исхода была предрешена.

Нет, ну что я здесь имею, а? — Хася Плоткина с пятого этажа все не могла успокоиться, вопрошая на разные лады, то плаксиво, то сварливо, обращаясь в невнятной тоске к кому-то неведомому, похоже, бабушка прекрасно понимала, кого Хася имеет в виду, — она сочувственно кивала, не забывая, впрочем, присматривать за маленькой кастрюлькой на плите.

Нет, Бася, что я здесь имею, а? — пожалуй, Хася сгубила в себе яркое дарование драматической актрисы, в голосе ее звучал надрыв, и бабушка сделала примирительный жест рукой — ша, Хася, вас могут услышать, — а после ее ухода выразительно покрутила пальцем у виска.

А что с могилами, что с могилами? — этот вопрос будоражил общественность, и маленькая Хава Горобец загадочно улыбалась краешками губ, ни дать ни взять Мона Лиза, — у Хавы недоставало передних зубов, но улыбка ее была прекрасна, — маленькая рыжая Хава до смерти боялась зубных техников и обожала сладости, а еще — своего мрачного мужа, гробовщика Нюму, у которого была тяжелая рука, но видит Б-г, при такой работе само провидение послало Нюме бессловесную кроткую Хаву, ангела во плоти.

Этот поц сведет меня в могилу, — бабушка крутила пальцем у виска и кивала в сторону комнаты, — оттуда доносилось напевное бормотание, — дед Абраша ничего не хотел знать и видеть, денно и нощно читал он свою бесконечную книгу, и я уже догадывался, что именно эта таинственная книга имела некоторое отношение к Иерусалиму. Время от времени он поднимал глаза и рассеянно гладил меня по голове, а в дверь беспрестанно звонили, какие-то люди входили и выходили, соседки с покрасневшими глазами и щепоткой соли, — они кивали и произносили ужасные слова — ЧОП, ОВИР, ТАМОЖНЯ, ВЫЗОВ, РАЗРЕШЕНИЕ. Слово «Чоп» казалось именем какого-то зверя, и однажды я увидел его во сне, и закричал, и бабушка трогала сухими губами мой лоб, и ворчала, что ребенка довели и теперь она ни за что не отвечает. Разрешение пришло неожиданно. Большой серый конверт распечатали в присутствии всех членов семьи. Их лица светились. Мой дядя Яша и его жена Эля не разнимали рук и целовались каждую секунду. Ша, я не выдержу, — Бася схватилась за сердце и обвела собравшихся безумным взглядом. Абраша продолжал читать свою книгу, не поднимая глаз.

Он читал свою книгу и раскачивался из стороны в сторону, облаченный в талес, тфилин и ермолку, а с портрета на стене улыбался семнадцатилетний Сема, его старший сын. Он погиб в сорок первом.

Пообещай мне, что ты будешь есть горячее каждый день, — строго сказала бабушка, — и не бросишь скрипку, — добавила она, подумав, — без Авраама и Семочки я не двинусь ни на шаг.

Вы слышали когда-нибудь, как поет моя бабушка? Голосом Рашида Бейбутова, смешные сладкие песенки своей молодости, — если нет, то вы многое потеряли, — иногда моя бабушка приходит ко мне по ночам, садится напротив и долго смотрит на меня тревожными глазами и говорит — кинд майнс, а фишеле, — а потом запевает девичьим голосом, дрожащим от нежности и смущения, — я встретил девушку, полумесяцем бровь…

Такой, немного Вуди Аллен, ну, не урод, но похож, похож, — маленький, остроумный, не без пресловутой скорби в птичьих глазах, хорошо дозированной, разбавленной здоровым скепсисом. Вертикаль вдоль щеки чуть смягчает сеть жестких морщинок от правого угла глаза, — чадолюбив, этого не отнимешь, иногда напоминает заполошную еврейскую мать, наседку, в семье чаще безволен, по-женски истеричен, позволяет вить из себя веревки, но за пределами ее — орел, — легкая небрежность в одежде компенсируется отменным качеством кроя и ткани, либо замша, либо твид. Галстук приспущен, цвета — песочно-терракотовые, обувь — никаких кожзаменителей, впрочем, портфель, который он таскает под мышкой и забывает, где только возможно, — старый, в трещинах и проплешинах, похожий на ученический, — этакая блажь, с латунным замочком и кучей удобных отделений внутри, — тут он непреклонен, хотя дома лежит купленный женой новенький кейс, но как-то не прижился, — кейс пылится в углу, а портфель переживет внуков.

Меломан, отчаянный меломан, не любит громкой симфонической музыки и духовых оркестров, отдыхает под джаз, лучше фортепианный, — приветствуются гобой, скрипка, виолончель, фагот, струнные квартеты и квинтеты, тут он гурман, легко жонглирует именами, темами. Друг детства — саксофонист, абсолютно гениальный безумец, это даже не суровая мужская дружба, а бесконечно нежная, с мальчишеским восторгом и материнским воркованием.

Ухаживает умно, без приторных придыханий, хотя случаются промашки, если сражен всерьез, — тут уже пронзенный насмерть Паниковский, хватающийся за сердце, часто упоминает о старости, иронизируя, ужасаясь, посмеиваясь. К прелестным ночным бабочкам относится как к детям, с блядями убийственно вежлив, во всем великолепии мужского начала. Изобретателен в полной мере, может сыграть в поддавки, и в том и другом случае возможна необоснованная щедрость и омерзительная скупость, впрочем, тут всегда все схвачено, — семейный бюджет неприкосновенен, — мужские шалости идут параллельно с исполнением супружеского и отцовского долга, — маме может рассказать все, — вот тут он без галстука, прищура, с близоруко помаргивающими беззащитными глазами, присербывая оттопыренной губой, пьет чай на кухне за круглым столом, — все тот же гениальный добрый мальчик, вундеркинд, обменявший скрипку на дохлую крысу в темном переулке, с веснушчатыми пальцами и лысеющим черепом, с сердечной недостаточностью, геморроем и невралгией, — он кивает и соглашается с язвительной, похожей на носатую птицу мамой, отключив все мобильные, всех партнеров, клиентов, любовниц, детей, жен, он кушает гефилте фиш и сладкие блинчики по рецепту тети Бейли, — он оплачивает счета каких-то дальних родственников с папиной стороны, сгребая их в кучу, не глядя, счетом больше, счетом меньше, — отложив все дела, он мчится в другой город, чтобы навестить престарелую троюродную сестру, совсем выжившую из ума, — растекаясь морщинами по смятой подушке и царапая коготками его руку, она называет его детским именем и еще дюжиной детских словечек, неприличных, — ее старые груди трясутся под застиранным халатом, — он хохочет до слез, а потом кормит ее манной кашей, терпеливо проталкивая в беззубый рот маленькую ложечку.