Мозг будто свело, он испуганно скукожился в углу черепушки. По спине побежали ледяные лапки мурашек, тошнота подкатила и выступила липким по́том.

«Как мало меняется страх – мне так же страшно, как в детстве. Тот же озноб, ватное безволие, даже заорать нет духу, – как тогда, на чердаке в деревне».

Филимонова брела по палубе, за контейнерами стояли машины. Скользя пальцами по мокрому лаку, медленно пошла вдоль легковушек, наугад дергая ручки дверей.

«Хотя нет, сейчас, пожалуй, появилась апатия. Лень… Да и не сейчас, давно появилась. Жить лень, бояться лень… Даже сдохнуть по-человечески и то лень. Или духу не хватает…»

Дверь последней машины в ряду, щелкнув, приоткрылась. Филимонова забралась в кресло, положив руки на баранку, посмотрела сквозь грязноватое стекло на луну. С зеркала свисал католический крест и гроздь картонных освежителей в виде елочки, но в салоне кисло воняло казармой, окурками и по́том.

Филимонова дотянулась, откинула крышку бардачка. Брезгливо вытянула промасленную тряпку, какие-то захватанные книжки-инструкции, смятую пачку «Даугавы» с двумя плоскими сигаретами, отвертку с красной ручкой, армейскую стальную зажигалку. Откинув большим пальцем крышку, она чиркнула колесиком. Оранжевый огонек заплясал, чуть коптя. Вкусно пахнуло бензином.

Сталь приятно грела ладонь, хромированный брусок зажигалки уютно лег в кулак. Филимонова хотела прихватить и отвертку, передумав, сунула ее вместе с остальным хламом обратно в бардачок.

Ткнув бедром, бесшумно защелкнула дверь. Стараясь не смотреть на хмурые волны, она прокралась к лестнице. Нащупывая пяткой ступени, стала осторожно спускаться. От холода ноги онемели. Уже хотела свернуть в свой коридор, как услышала звук, голос – снизу доносилось невнятное бормотание. Слов было не разобрать.

Держась рукой за стену, Филимонова стала спускаться. Лестница кончилась, стараясь привыкнуть к темноте, Филимонова затаилась, прислушиваясь. Говорил мужчина, говорил по-латышски, со слезливыми интонациями, будто жалуясь. Местный язык она так толком и не выучила, удалось разобрать лишь слово «красный» и постоянно повторявшуюся фразу «да, я понял». Казалось, что он говорит по телефону.

Воздух на нижнем уровне был вязкий, спертый. К тухлятине примешивался еще какой-то знакомый запах. Из темноты наконец проступил коридор, зыбко обозначились двери. Заколыхался почти невидимый пол. Голос в темноте продолжал бубнить, жаловаться. Как по льду, робко нащупывая твердь, Филимонова сделала несколько шагов. Нашла ручку, повернула, толкнула дверь. Дверь подалась.

Переступив высокий порог, Филимонова прижалась к стене. Здесь было светлей, сизый свет втекал через крошечный иллюминатор под потолком. Помещение напоминало душевую, вдоль стены торчали гнутые трубы с лейками. В дальнем углу стояла ванна, там что-то маслянисто густело.

Филимонова чиркнула зажигалкой. Рыжее пламя осветило кафель стен с черными разводами. Ванна была наполнена до краев желтоватой мутью, из которой остро торчали белые колени. Филимонова вздрогнула, огонь погас.

«Это формальдегидом воняет, – дошло до нее, – так же воняло у хромоножки».

Она выбралась в коридор, латыш-зануда продолжал бубнить. Вдруг кто-то слабо вскрикнул, сонно что-то забормотав. Шаг за шагом продвигаясь дальше, она вдруг натолкнулась на решетку, перегораживающую коридор поперек. Нащупала висячий замок. Дальше, за решеткой, на полу темнели какие-то груды.

Бубнеж вдруг замер, послышалась тихая возня. Филимонова пыталась разглядеть хоть что-то в темноте. Привстав с пола, сгустилась чья-то тень. Тихо шлепая босыми пятками, приблизилась к решетке.

Руки тряслись, Филимонова неловко высекла огонь. Это был старик пианист. «Шуберт? Шуман? Как его хромоножка называла? Шопен?» – Филимонова не успела вспомнить, а музыкант тут же задул огонь. Тьма воцарилась кромешная, перед глазами поплыли белые круги.

– Тихо, тихо, – прошептал старик, – не разбудите…

Филимонова почувствовала, как он прикоснулся к ее пальцам, и отдернула руку.

– Гинзбург я, врач… Не бойтесь. Я в своем уме… Релативно рассуждая.

27

Фрау Ульрика выпрямилась. Откинувшись в кресле, уставилась в стену. Выдержав паузу и чуть улыбаясь верхней губой, повторила торжественным шепотом:

– Да. Вода всех расставила по своим местам…

Филимонова слушала. Молча, стала ковырять отслоившийся лак на подлокотнике кресла. «Хороший антикварный дуб, – подумала она, – вот только обивка дрянь, явно перетягивали».

– Странно… – начала Ульрика с предыханием, – у меня никогда не было необходимости говорить по душам. Но с приходом воды (она произнесла это слово торжественно, предварив паузой) у меня все чаще возникает аппетит к этому, хочется э-э… исповедаться, если хотите. Именно исповедаться. Да, да, и не улыбайтесь, пожалуйста.

Филимонова и не думала улыбаться. Она совершенно не выспалась, похмелье было тяжким, да и годы уже не те. Ей хотелось умереть, но быстро и без мучений. По крайней мере, без таких вот иезуитских пыток.

– Вот скажите мне откровенно, как на духу, – не унималась Ульрика, – честно скажите, положа руку на сердце: вы верите в судьбоносные предначертания?

И она снова выпрямилась, скрестив свои розовые пальцы на колене. Не дожидаясь ответа, продолжила:

– Ведь оставшиеся в живых спаслись не случайно. С этим спорить глупо. Ведь так?

Филимонова спорить не собиралась.

– Человек – это функция. Не больше, но и не меньше. Рассматривать человека как носителя какой-то собственной воли, как хозяина своей судьбы, а уж тем более говорить про его какую-то бессмертную душу – это безусловная паранойя. Заявляю как специалист. Поэтому необходимо осознать и принять свою миссию. Я, случайно, не оскорбляю ваших религиозных энтузиазмов?

Фрау Ульрика снисходительно усмехнулась, приподняв брови.

– Религия настолько примитивна, что любой эрудит даже при желании не в состоянии напялить на себя этот хомут. Да и стоит ли удивляться – все религии были придуманы для стада. А вовсе не для тонкой прослойки интеллигенции.

Довольная шуткой, Ульрика засмеялась. Филимонова вспомнила, как Ульрика целовала ее в шею, и ей стало совсем тошно. Она тихо застонала.

– Ну да и черт с ней, с религией! Цум тойфель! Я говорю не про стадо, я говорю про избранных. Про себя, про вас…

Филимонова непроизвольно фыркнула.

Фрау встрепенулась, по-птичьи наклонив голову.

– Вы, дорогуша, неверно трактуете слово «избранный». У меня там, – Ульрика топнула каблуком в ковер, стук вышел глухой, и она топнула еще раз, сильней, – там у меня две дюжины больных. От балласта я избавилась. Но и те, что остались, между нами говоря, мусор. Так в чем их избранность? Или Каха? Животное. Почему уцелел он, а не Гинзбург? Или Луцис?

Филимонова, пожав плечами, кивнула. Виски тут же заломило. «Наверняка у этой стервы аспирин есть», – подумала она, неприязненно разглядывая узор на ковре. Узор сложился в ехидную рожу.