25

– …И тогда посмотрел старый аксакал на молодых джигитов, задумался и… умер. Так выпьем же этот бокал за ошибки нашей молодости!

Каха Чантурия влил в себя жидкость, по-лошадиному мотнул головой и крикнул:

– А смерть придет, помирать будем!

По случаю торжественного ужина он напялил батистовую размахайку макового цвета и был одновременно похож и на цыгана, и на его медведя.

Острый профиль фрау Ульрики со стальным зачесом и тугой дулей на затылке благосклонно кивнул. Улыбка тронула губы. На Ульрике был черный сюртук мужского покроя и строгое жабо, она напоминала английского жокея.

Вино оказалось забористым и сразу шибануло в голову. Филимонова безуспешно закрывала ладонью стакан, но Каха изловчился и снова налил до краев.

– Ведь что удивительно, фрау Вагнер, – грузин ловко откупоривал новую бутыль, – что сеть выдержала. Не порвалась, понимаете, да?

– Яп-п-понский кап-прон, – заикаясь, мрачно пробурчал диковатого вида латыш в тертой моряцкой тужурке, судя по всему, не из костюмерной. Лицо у него было кирпичного цвета (и похоже, той же фактуры – Филимоновой хотелось в этом удостовериться, потрогав пальцем терракотовые трещины морщин). Седая щетина и белесые латгальские глаза, коричневые клешни с синей татуировкой и изуродованным большим пальцем. Вылитый пират – Филимонова, подвыпив, тайком даже заглянула под стол, в надежде увидеть там деревянный костыль, притороченный к культе. Увы, обе ноги морского волка оказались на месте и были легкомысленно обуты в китайские полукеды.

Хромоножка надменно поглядывала по сторонам, она вырядилась веронской сеньоритой. Платье было великовато, и Филимонова заколола лишнюю материю булавками. Она же, распустив худосочные косы, накрутила девчонке фигу «как у фрау Ульрики», воткнув в пучок пару пластиковых незабудок.

Подали суп, здоровенный котел прикатил на сервировочной тележке красномордый повар. Каха, отодвинув его, сам принялся разливать суп по тарелкам, ловко орудуя гигантским половником. Повар виновато выглядывал из-за спины Кахи, поправляя колпак и часто моргая. Что-то мямлил про отсутствие мускатного ореха и базилика. Фрау Ульрика жестом велела повару присоединиться, кивнув на дальний край стола.

Акулья уха удалась на славу, выпили за повара.

Каха тут же налил снова, поднялся и начал бесконечную кавказскую бодягу.

Филимонова наклонилась к фрау Ульрике и тихо спросила:

– Откуда здесь акулы?

Ульрика удивленно взглянула на нее. Не ответив, повернулась к хромоножке и что-то сказала по-немецки. Велта коротко кивнула и, резво заковыляв, вышла из кают-компании.

– Где мы вообще находимся? У вас же есть приборы, карты. Рация… Надо связаться с людьми. Я слышала про американскую плавбазу… – Филимонова продолжала говорить вполголоса, но при этом страстным жестом обрубала фразы, ударяя ребром ладони по столу. – Вы посылали сигналы бедствия?

Фрау Ульрика внимательно слушала. Улыбнулась, чуть насмешливо подняла брови.

– …но гордый орел взвился над седой Курой, выше горных вершин, выше облаков даже, понимаешь, взвился… посмотрел оттуда вниз и сказал… – басил кавказец.

– Сигнал «sos» вы подавали? – повторила, наливаясь злобой, Филимонова.

– Не так все просто, – грустно усмехнулась Ульрика, – вы даже не догадываетесь…

От нее пахло лавандой. Филимонова замолчала, сжав губы, откинулась, венский стул громко скрипнул. Она одним махом осушила стакан красной кислятины и, выудив здоровенный огурец из банки, стряхнула рассол на пол. Голова кружилась, Филимонова с хрустом откусила пол-огурца, отвернулась от Ульрики и зло принялась жевать.

Каха и подвыпивший повар, без колпака он оказался лыс, как коленка, уже терзали рояль на полукруглой эстраде в углу. Морской волк, потемнев лицом, стеклянным взглядом пялился в стену. Он задумчиво разгибал мельхиоровые зубы салатной вилки.

Фрау Ульрика, вытягивая губы (казалось, что она вот-вот выдаст соловьиную трель), беззвучно хлебала суп, отламывая коготками ломтики галеты, аккуратно поедала их.

Филимонова расстегнула воротник доломана, ей стало жарко от вина, горячего супа, от злости. Отвернувшись, она делала вид, что разглядывает на стене гравюры фрегатов и каравелл. Она узнала «Золотую лань» Френсиса Дрейка.

«Вот ведь сука!» – Филимонова ощутила почти неодолимое желание что-нибудь расколотить, – и желательно об эту немецкую башку. Влепить. Прямо по дуле. Бутылью…

В висках стучало, она сцепила руки под столом, стараясь успокоиться. Что я ей – девчонка? Пусть так со своими холуями разговаривает, сука немецкая.

«Нет-нет, так нельзя, – она понимала, что только накручивает себя, – так нельзя, нужно осторожно. Сделаем вид, что нам все равно… как там говорят – будьте выше этого. Вот, будем выше этого. Мы выше этого, фрау доктор».

На эстраде уже происходило форменное безобразие. Вконец захмелевший повар, запутавшись в малиновом занавесе с кистями, изображал оперную диву, выводя фальцетом какие-то тоскливые мелодии, иногда падал со сцены, но каждый раз умудрялся вскарабкаться обратно. Каха целовал его в лысую маковку, не прекращая при этом молотить по клавишам толстенными, как отборная морковь пальцами. Он хищно щурился в зал и выкрикивал: «Асса!»

– Вы фехтовать умеете? – вдруг спросила Ульрика, повернувшись. – Я холодное оружие подразумеваю – шпаги, рапиры… Эспадрон… Эй, вы что там, надулись? Вы что, Филимонова, обиделись? Ну вот…

Ульрика боком подалась к Филимоновой и, улыбнувшись, сказала:

– Это вы зря. Я-то думала, что мы подружимся. Я так хотела, чтоб мы подружились…

Она зябко повела плечами и продолжила:

– Ведь если мы не подружимся, мне придется отдать вас Чантурии, – она грустно кивнула в сторону сцены, – да, именно ему. А когда вы наскучите Чантурии, он определит вас в лечебное отделение, к пациентам. Да, к пациентам.

Она сочувственно улыбнулась и добавила:

– А уж то, что от вас останется после, как водится, пустим на котлеты, – фрау Ульрика с искренним сожалением покачала головой и, взглянув Филимоновой в глаза, тихо сказала: – На мой взгляд, ваш единственный шанс уцелеть – это не наскучить мне. Потому что, если вы наскучите мне, я отдам вас… Впрочем, я уже это говорила.

И она, печально кивая, закурила.

Филимонова уставилась на гравюру «Санта-Мария», два других судна экспедиции Колумба были представлены в той же раме, по бокам, «Нинья» – справа, «Пинта» – слева. Или наоборот, Филимонова не была уверена. Она медленно повернулась, вплотную подалась к Ульрике.

– Что вы несете? – тихо, с набухающей угрозой, спросила она. – Какие, к чертовой матери, котлеты?

Фрау Ульрика вскинула брови. Потом расхохоталась, закашлялась. Отпила воды и, часто моргая покрасневшими глазами, сиплым голосом сказала: