Жозефина сидела на диване рядом со своей дочерью Гортензией де Богарнэ.[61] Жозефина была в розовом платье, ее довольно короткие волосы были взбиты расческой. Я не очень люблю дамские туалеты; но этот показался мне исключением, до чего его элегантность была естественна и полна безупречного вкуса. Мадемуазель де Богарнэ была одета во все белое. Первый консул был в синей униформе с белыми отворотами, с синим воротником и красной выпушкой. Это была униформа конных гренадеров Консульской гвардии. Он сидел в кресле перед столиком, на который он опирался двумя локтями. Он посмотрел на меня своим чертовым взглядом, продиравшим до самой глубины души. Я никогда ни перед кем не смущалась, но, бог мой, перед ним я чувствовала себя менее уверенно, чем даже перед моим бригадиром. Не оставляли меня и угрызения совести, связанные с воспоминаниями о прошлом.

— Хорошо, господин Сан-Жен, — сказал мне он (он назвал меня как мужчину), — вы находите меня все таким же страшным, как во время осады Тулона?

Я покраснела до кончиков ушей, мне хотелось бы иметь возможность исчезнуть под столом. Однако я нашла в себе силы пролепетать:

— Мой генерал…

Но он, не слушая меня, обратился к Жозефине:

— Знаешь ли ты, что она назвала меня цыганенком! Она сказала, что я еще грязнее, чем мой плюмаж. Она была в ярости, она хотела драться со мной на саблях.

Он воспользовался ситуацией, чтобы с лихвой вернуть мне то глумление, которое ему удалось так благородно выдержать от меня за столом у главнокомандующего генерала Дюгоммье. Жозефина и ее дочь смеялись до слез. Наконец соболезновавшая мне Жозефина решилась пожертвовать собой, чтобы остановить поток насмешек, и сказала:

— Все равно я люблю ее и хотела бы иметь достаточно храбрости, чтобы находиться там, как она.

А ее дочь добавила:

— Речи ее были грубы, но все же она была хорошим солдатом.

И тут я, видя перед собой двух защитниц, и каких прекрасных защитниц, тоже позволила себе взять слово:

— У генерала хорошая память, и он, возможно, не забыл, как во время осады Тулона я доставляла патроны?

Первый консул, приняв серьезное выражение лица, удостоил меня короткой похвалы. Когда в тишине и лишившись почти всех моих боевых товарищей, я вспоминаю эту сцену, это лицо, ставшее вдруг таким величественным и добрым, этот дрожащий и отрывистый голос, мне кажется, что я вновь и вновь слышу эти три слова: «Мадемуазель Фигёр — храбрец». Кровь моя закипает, и мне начинает казаться, что я вырастаю на глазах. А потом я спрашиваю себя, бедную старушку, живущую в приюте для престарелых, неужели все это произошло со мной, не приснилось ли мне все это. Кончается все тем, что я начинаю думать только об императоре, о его падении и ужасной смерти. Сердце мое сжимается, я заливаюсь слезами и плачу в своем соломенном кресле, стоящем у окна в узкой и темной мансарде рядом с клеткой, в которой резвятся мои птички.

Лакей принес блюдо, на котором стояли два бокала и графин. Первый консул разлил напиток и оказал мне честь, предложив выпить вместе с ним. В тот день, равно как и сорок лет спустя, я не могу сказать, что это был за ликер. Жозефина говорила о моем будущем. Первый консул решил, что я должна остаться в Сен-Клу, что мне нет необходимости возвращаться в Париж.

— Сан-Жен будет твоей камеристкой, — весело сказал он Жозефине.

Я ответила, что согласна, но при условии, что продолжу носить мужскую одежду. Жозефина решила, что мне легко будет найти занятие либо при ней, либо в замке. Первый консул отдал приказ, чтобы мне приготовили комнату. В то время все зубы еще были у меня на месте и в прекрасном состоянии, как у молодой собаки. Жозефина спросила меня, что я делаю, чтобы ухаживать за ними, и какой порошок я использую, чтобы они были такими белыми.

— Боже мой, мадам, — ответила я, — все это потому, что я много лет ем армейский хлеб. Не желаете ли попробовать?

Тут Первому консулу доложили, что не могут найти жилища для женщины, что все подходящие комнаты поблизости уже заняты.

— С чего вы взяли, что это женщина? — спросил он. — Разве по униформе не видно, что это драгун? Поселите драгуна Сан-Жен рядом с Кафарелли[62] и Дюпа,[63] уверяю, что он не пропустит построения.

Человек, одетый в черное, проводил меня в мою комнату, неся мешочек с деньгами, который он положил потом на комод. Это был подарок мадам Бонапарт; там было девятьсот франков. Дом, в который я вошла, был хорошим, а дебют — многообещающим. В тот же вечер я имела случай говорить с генералом Виктором.[64]

— За обедом много говорили о Сан-Жен, — сказал мне он. — Первый консул желает ей добра, все тут благоволят Сан-Жен, удача находится в руках Сан-Жен.

Но провидение распорядилось по-другому. Оно дало мне авантюрный дух и потребность в активных действиях, что плохо вязалось с чудесной, но монотонной жизнью бездельника во дворце Сен-Клу. Когда я обошла весь парк и разведала все его аллеи, когда я поиграла со всеми газелями и выучила почти наизусть все книги, которые мне дал господин Денон, я начала испытывать несказанную скуку. Аппетит куда-то пропал, хотя обеды, подаваемые лакеями, и были великолепными, но есть-то мне приходилось в одиночестве. Господин Денон посоветовал мне закрыться ото всех. Совет этот, конечно, был хорош; такой образованный человек, как господин Денон, знавший все и обо всем, должен был знать, как нужно себя вести при дворе, будь то важная фигура или кто-то из слуг; но я находила ужасно тоскливым положение, при котором я должна была ото всех прятаться. Все эти придворные дамы, которых я встречала на каждом шагу, в каждой комнате и за каждым поворотом коридора и которые рассматривали меня, как какое-то диковинное животное, были мне отвратительны. На одиннадцатый день утром я проснулась с головной болью и сказала себе, что такая жизнь невыносима.

Я оделась и пошла подышать воздухом в парк. Мусташ, первый курьер Первого консула, проходил по той же аллее, что и я. Он догнал меня, и я, позабыв про все данные мне советы, открылась этому человеку с военной, как мне показалось, выправкой. Из всего моего окружения, в котором я вынуждена была находиться в течение этих нескончаемых дней, он один мог меня понять. Я рассказала ему обо всем, что мучило меня. Он предложил мне прийти позавтракать к нему домой, в маленький домик, который у него был в деревне Сен-Клу. Во время завтрака я не прекращала жаловаться, а он слушал меня, как старый и самый настоящий друг. За десертом я сказала: