В горле пересыхает.

– Хорошо себя вела?

– Надень сегодня это платье. Не перечь своим стражам. Не говори, пока к тебе не обратятся, и все будет хорошо. Ты ведь мне доверяешь? – спрашивает Мидас, зорко и непреклонно на меня глядя.

В глазах начинает пощипывать. «Раньше доверяла, – хочется сказать мне. – А сейчас я уже не уверена».

– Разве я не должна всегда тебе доверять? – вкрадчиво отвечаю я.

Мидас снова мне улыбается:

– Конечно, Драгоценная.

Он поворачивается и выходит из гардеробной, его шаги отдаются эхом, когда он покидает мою спальню. Я слышу, как закрывается дверь клетки. Стою не шелохнувшись, пока не закрывается дверь спальни, заглушая его удаляющиеся шаги.

У меня вырывается вздох, и я почти падаю в кресло перед туалетным столиком. Смотрю в зеркало невидящим взглядом, чувствуя, как от нахлынувших эмоций дрожат пальцы.

Меня раздирают такие противоречивые чувства, что желудок сжимается и я ощущаю подступающую тошноту.

– Возьми себя в руки, Аурен, – выговариваю я себе и прижимаю ладони к глазам, чтобы перестало пощипывать.

Он хочет, чтобы я хорошо себя вела. Он хочет, чтобы я ему доверяла. Разве после стольких лет Мидас не заслужил моего доверия?

Разве?

Ответом должно быть решительное «да». Ответ должен тут же прийти в голову. Проблема в том, что этого не происходит.

Стиснув зубы, я в спешке вскакиваю на ноги и, не успевая осознать свои действия, хватаю стеклянный фонарь и в гневе с силой швыряю его в зеркало.

В комнате раздается грохот, от которого я получаю истинное удовольствие. Тяжело дыша, смотрю на треснувшее зеркало и вижу, что мое тело раскололось на три отражения.

– Миледи?

Я оторопело поворачиваю голову и вижу Дигби по ту сторону клетки, который встревоженно на меня глядит. Теперь, когда фонарь потушен и его осколки лежат на полу, комната погружается во мрак, если не считать свечи в его руке. Дигби что-то говорит, но у меня звенит в ушах, да и дышу я слишком часто, чтобы расслышать.

Качаю головой, чтобы прийти в чувство:

– Что?

Он наклоняет голову и опускает глаза. Я с изумлением вторю ему и смотрю на свою руку, повернув ее ладонью вверх. До меня наконец доходит, что я обожгла ладонь, когда схватила фонарь.

Я слегка прикасаюсь к ожогу и хмурюсь от легкого покалывания. Все не так уж и плохо – просто кожа слегка обесцвечена и болит.

– Я в порядке, – говорю я Дигби.

Дигби хмыкает, но молчит.

Я опускаю руку и смотрю на него.

– Понимаю, что ты сейчас думаешь, – качаю я головой. – Бедная фаворитка устроила истерику в комнате, полной золотых предметов, – презрительно фыркнув, говорю я.

– Я этого не говорил.

Его грубоватые слова меня удивляют. Они даже… милые. Как будто резковатый старик пытается поднять мне настроение. Не успеваю я ответить, как он поворачивается и выходит из комнаты. Я продолжаю с улыбкой взирать на место, где он только что стоял.

Не проходит и минуты, как Дигби возвращается с новым фонарем. Тот больше, видимо, он принес его из библиотеки, но Дигби просовывает его в клетку и ставит на пол.

– Спасибо, – тихо благодарю я и, подойдя, поднимаю фонарь и ставлю его на стол. Теперь, когда света достаточно, немного стыжусь, какой беспорядок я устроила. Слуги, которые приходят сюда убирать, наверное, не обрадуются.

Я опускаюсь на колени, чтобы собрать разбитое стекло фонаря, но Дигби стучит костяшками пальцев по клетке, чтобы привлечь мое внимание.

– Бросьте.

Моя рука замирает на стекле.

– Но…

– Оставьте так.

Я приподнимаю бровь и вздыхаю:

– Знаешь, ты такой молчун, а любишь покомандовать.

Дигби лишь упрямо на меня смотрит.

Уступив ему, я вздыхаю и встаю:

– Ладно, ладно. Не нужно так на меня смотреть.

Дигби кивает и почесывает неряшливую седую бороду, довольный победой. Мой верный страж очень серьезно относится к моей защите. Даже когда защищает от себя самой.

– Я знала, что ты мой друг, Диг, – подшучиваю я над ним, хотя во взгляде моем улыбки нет. Притворяться приятно. В присутствии Дигби я цепляюсь за эти эмоции и насильственно откидываю в сторону мысли о случившемся с Мидасом, чтобы снова свободно дышать. – Эй, как насчет пьяной игры? – с надеждой спрашиваю я.

Дигби закатывает глаза:

– Нет.

Он поворачивается и уходит, явно довольный тем, что я не собираюсь устраивать очередную истерику и крушить комнату.

– О, брось, всего разочек? – кричу ему вслед, но Дигби продолжает идти, как я и предполагала. От этого я улыбаюсь чуточку шире.

Оставшись одна, я сажусь и вздыхаю, глядя в разбитое зеркало. Отвлекающая шутливая беседа с Дигби теряет свою силу слишком быстро. Я смотрю в три своих отражения, а потом принимаюсь за дело. Осторожно вожу лентами по ноющей коже головы, чтобы заплести волосы. Воображаю себя солдатом, надевающим латы.

Во всяком случае, я знаю, что сейчас, при дневном свете, мне ничто не угрожает. Время у меня еще есть.

Но сегодня вечером, как только сгустятся сумерки и в небе зажгутся звезды, я буду играть роль любимого питомца царя Мидаса. От меня ждут хорошего поведения.

Но один вопрос весь день не дает мне покоя. Что произойдет, если я ослушаюсь?

Я неторопливо расчесываю и заплетаю волосы. Делаю все нарочито медленно, словно смогу оттянуть уготованную мне долю, если буду двигаться с черепашьей скоростью. Я притворяюсь, что не пытаюсь отсрочить неизбежное.

В жизни так легко притворяться. И можно делать это так искусно, что даже начнешь верить в собственный обман. Все мы актеры, стоящие на постаменте в центре внимания, и играем роль, которая помогает нам пережить день и засыпать по ночам.

В эту минуту я совершаю привычные действия и не разрешаю себе думать о том, что ждет меня сегодня вечером. Но мое тело знает. Это ощущается по скованности в груди, по затрудненным вдохам.

Я пытаюсь чем-нибудь отвлечься, но играть на арфе да шить слишком долго не получается, потому как вскоре начнешь сходить от скуки с ума.

Наступает момент, когда меня охватывает такая тревога, что я начинаю расхаживать в клетке по кругу. Из-за решетки я, наверное, напоминаю взволнованного тигра, который мечется в своем вольере.

Светлая сторона? Ожог на руке болит уже не так сильно. Посреди ладони у меня небольшой порез, из-за которого золотистая кожа потеряла привычный холодный блеск и выглядит скорее оранжевой. Живот еще болит, но кожа головы уже нет… если только ее не трогать.