— Вы ведь мадам Смит? — повторяет он погромче.

На этот раз она отвечает так, как будто уже давно поняла, о чем он спрашивает:

— Ну да! Что вам надо от мадам Смит. — И не дожидаясь ответа, она добавляет своим резким голосом. — Если насчет телефона, то могу вас уверить, что слишком поздно, мой мальчик: здесь больше никто не живет!

— Нет, мадам, дело не в этом. Я хотел бы с вами поговорить.

— Мне некогда разговаривать! Я собираю чемоданы.

Перенимая ее манеру, Валлас кричит теперь почти так же сильно, как и она. Он не отступает:

— Послушайте, мадам Смит, всего лишь несколько вопросов.

Видно, что старая дама еще не решается открыть ему. Он отступает на крыльцо, чтобы она получше его разглядела: ясно, что приличный вид говорит в его пользу. Действительно, в конце концов служанка заявляет, прежде чем исчезнуть в комнате:

— Не пойму, чего вы хотите, мой дорогой. Сейчас спущусь.

Протекает, однако, большой промежуток времени, а ничего примечательного не происходит. Валлас собирается было крикнуть, опасаясь, не забыли ли о нем, как вдруг стеклянное окошечко открывается, хотя до него не донеслось ни малейшего шума из прихожей, и в решетке появляется лицо старухи.

— Значит, насчет телефона, так? — настойчиво кричит она (и не понижая тона, хотя теперь она в пятидесяти сантиметрах от собеседника). Уже неделю вас ждем, мой дорогой! Вы ведь не из психушки, как тот, вчера вечером?

Валлас немного сбит с толку.

— Я, конечно, — начинает он, думая, что она намекает на клинику, — зашел туда…

Старая служанка его сразу обрывает, вне себя от возмущения:

— Что? Вы все с ума посходили что ли на этой почте! И конечно по всем кафе прошлись, прежде чем прийти сюда.

Валлас сохраняет спокойствие. Лоран намекал, что дама иногда заговаривается, но он не думал, что она до такой степени безумна. Надо объяснить ей, в чем дело, не торопясь, как следует выговаривая слова, чтобы она могла уловить их:

— Послушайте, мадам, вы заблуждаетесь…

Валлас вдруг вспоминает, что утром два раза заходил в кафе — не считая того, где провел ночь; это факты, которые невозможно отрицать, хотя он и не понимает, почему ему это вменяют в вину. Что же касается почты, тут он побольше уверен в себе — но разве он не расспрашивал о местонахождении центрального отделения? Он там не был — но он не мог этого сделать, так как почта оказалась закрытой… Но к чему забивать голову этими гротескными обвинениями?

— Это недоразумение, — снова начинает он. — Меня послали не с почты. (Вот это, по крайней мере, он может утверждать без всякой задней мысли.)

— Так что же вы тут мне поете, мой мальчик? — отвечает недоверчивое лицо.

Допрос в таких условиях обещает быть нелегким! По всей видимости, убийство хозяина вызвало у служанки умопомешательство.

— Говорю вам, что я не насчет телефона, — повторяет Валлас, принуждая себя к терпению.

— Ну что же, — возмущается она, — знаете, вам незачем так сильно кричать. Я не глухая! (Она читает по губам, это видно.) И если не насчет телефона, то незачем было о нем говорить.

Не став снова заводить разговор на эту тему, Валлас кратко излагает цель своего визита. К своему великому удивлению, он обнаруживает, что его понимают без всякого труда: мадам Смит соглашается впустить его. Но вместо того чтобы открыть дверь, она по-прежнему наблюдает за ним через решетку, скрывающую наполовину ее лицо. Через полуприкрытое окошко, которое она собирается снова захлопнуть, она бросает ему с легким упреком в голосе (об этом ему следовало бы знать давным-давно):

— Через эту дверь не войдешь, мой мальчик. Ее трудно открывать и закрывать. Нужно обойти сзади.

И окошко резко захлопывается. Спускаясь по ступенькам к дорожке из гравия, Валлас чувствует на себе взгляд, продолжающий следить за ним из темной прихожей.

Тем временем старая Анна поспешно семенит к кухне. У этого господина куда более приличный вид, чем у тех двоих, которые приходили вчера вечером — красные рожи и грубые башмаки. Они повсюду совали нос, строя свои козни, и даже не слушали, что им говорят. Ей пришлось присматривать за ними, чтобы, чего доброго, не захватили с собой чего-нибудь, так как их физиономии совсем не внушали доверия. А если это были сообщники, которые пришли за тем, что убегавшему бандиту не удалось украсть? Этот кажется не таким нахальным — и теряется в куче бесполезных слов, прежде чем дойти до сути дела, — но он явно лучше воспитан. Господин Дюпон всегда требовал, чтобы гостей впускали через переднюю дверь. Запоры слишком сложные. Теперь, когда он умер, они могут просто обойти с другой стороны.

Валлас подходит к маленькой застекленной двери, о которой ему говорил комиссар. Он стучит по стеклу согнутым указательным пальцем. Так как старая служанка опять исчезла, он пытается повернуть дверную ручку; дверь не заперта. Он толкает дверь, которая скрипит на петлях, как в заброшенном — может, населенном привидениями — доме, где всякое движение сопровождается полетом сов и летучих мышей. Но когда створка двери оказалась снова закрытой, ни единый шорох не нарушает тишины. Валлас нерешительно делает несколько шагов; его глаза, привыкающие к полумраку, скользят по деревянной обшивке, замысловатой лепнине, медной колонне, которая возвышается у подножия лестницы, коврам — всему, что в начале века составляло убранство буржуазного дома.

Валлас вздрагивает, услышав голос мадам Смит, которая зовет его из конца коридора. Он поворачивается и замечает силуэт, выделяющийся на стекле маленькой двери. На какое-то мгновение у него возникает ощущение, что он попал в ловушку.

Его впускают в кухню, безжизненную, похожую на макет кухню: начищенная до блеска плита, безукоризненно чистые стены, выстроенные у стены медные кастрюли, отполированные так, что боязно было бы ими воспользоваться. Ничто не указывает на повседневное приготовление пищи; кажется, что те редкие предметы, которые не спрятаны в стенных шкафах, навечно прикреплены к своим местам на этажерках.

Старая дама, одетая во все черное, почти элегантна, несмотря на войлочные тапки; впрочем, это единственная деталь, указывающая на то, что она у себя дома, а не пришла посмотреть пустующую квартиру. Она усаживает Валласа напротив себя и сразу же начинает:

— Подумать только, какая история!

Но ее излишне громкий голос вместо того, чтобы казаться взволнованным, звучит как неловкое восклицание на театральной сцене. Теперь можно было бы подумать, что ряд кастрюль всего лишь нарисованная на стене бутафория. Смерть Даниэля Дюпона не что иное, как абстрактное событие, обсуждаемое манекенами.

— Он мертв, не так ли? — вопит служанка с такой силой, что Валлас отодвигает свой стул на несколько сантиметров. У него уже наготове фраза соболезнования, но, не давая ему ее вставить, она продолжает говорить, чуть больше наклонившись к нему: