Эллен улыбнулась, опустила взгляд.

– А мне в семнадцать было не до радостей – только и думала, как бы досадить матери. Кроме того, сейчас женщины заняты карьерой. К жизни относятся серьезнее. Не порхают больше из одного возраста в другой.

– Что ж, – отвечала миссис Бойл, – возможно. И все же большинству из нас в душе вечно семнадцать. В моем сердце всегда теплится искорка юности. Смотрю порой в зеркало и удивляюсь. Где та девочка, которой я была когда-то? – И тут же заговорила о другом: – По-моему, вы слишком зажаты. Ну ничего, это дело поправимое. С моей помощью вы станете совсем-совсем плохой девочкой.

– Пожалуй, мне это ни к чему.

– Ошибаетесь. Очень даже к чему!

– Вовсе ни к чему, – повторила Эллен. Не о таком разговоре она мечтала. Ей хотелось поболтать о пустяках, как с миссис Робб. Однако херес и тепло очага сделали свое дело: Эллен размякла и разоткровенничалась: – По правде говоря, я всегда мечтала о подруге, которая советом поможет, платочек подсунет, если выплакаться надо. И все такое прочее.

– Хм. Эта ваша подруга смахивает на вторую мамочку! От меня не дождетесь ни за какие коврижки! Уж куда как лучше быть плохой девочкой. Нет, я не возражаю, ради бога, найдите себе вторую мамочку и спорьте с ней на здоровье, грубите сколько влезет – а бедняжка пусть думает, что она вам подруга!

– Если честно, я как-то не готова к таким разговорам, – призналась Эллен. – Мы ведь едва знакомы.

– Мне семьдесят три, – напомнила миссис Бойл. – Не сегодня завтра могу и ноги протянуть. Так что попусту болтать некогда.

От спальни Милашки Мэри, решил Дэниэл, веет очаровательным бесстыдством. Все кругом розовое. Обои розовые, простыни розовые, одеяло розовое, мохнатые вязаные квадратики на розовом же ковре – и те розовые! Жить здесь нельзя, упаси боже. Но поваляться в постели и помечтать – одно удовольствие. В глубине комнаты, на розовом туалетном столике, красовалась целая армия баночек, пузырьков, тюбиков и коробочек: тушь, помада, румяна, тени, лосьоны, кремы и гели. Мэри не жалела времени на уход за лицом. Щеки у нее тоже были розовые.

Бесстыдством веяло и от секса с Милашкой Мэри. Секс в чистом виде, не больше. Со вкусом, с наслаждением, но и только. Разговоров в постели почти не было. Мэри хотелось поскорей сделать дело, а после вздремнуть полчасика. Дэниэл подозревал, что Мэри с ним спит лишь для того, чтобы сохранить здоровый цвет лица, но он рад был ей услужить, поскольку четко осознавал свою выгоду. Ну не славно ли понежиться среди розового ужаса, размышляя о жизни!

Из детства Дэниэл ярче всего помнил, как шестилетним мальчишкой забрался на высокую стену и никак не мог слезть. Внизу стоял отец. В твидовой спортивной куртке в клетку. Расстегнутый ворот рубашки открывал загорелую шею. Отец протягивал к Дэниэлу руки: «Прыгай, не бойся. Я тебя поймаю». Дэниэл прыгнул. Отец опустил протянутые руки, отступил. Дэниэл рухнул на асфальт у его ног. И закричал – так громко, что не сразу понял, что это кричит он сам. Не столько от невыносимой боли, сколько от обиды и непонимания. За что?

Отец склонился над мальчиком:

– Будет тебе урок. Никому нельзя доверять.

Подбежала мать.

– Боже мой, Билл! – вскрикнула она. – Что ты наделал!

– Учил парня жизни. Дал ему небольшой суровый урок. Он мне еще спасибо скажет…

– Он из-за тебя ногу сломал, придурок!

И верно, сломал. Лежа на асфальте, Дэниэл орал во все горло. Страшная боль скрутила его, и сквозь эту боль он наблюдал за ссорой родителей. Мать колотила отца, колотила, колотила:

– Идиот, идиот!

Отец развернулся и, сгорбившись, сунув руки в карманы, пошел прочь. Ни ему, ни матери не было дела до сына и его нестерпимой боли.

Дэниэл пролежал в больнице несколько недель – в полосатой пижаме, в гипсе, исписанном автографами и глупыми стишками. Мать навещала сына, приносила игрушки, книги, суетилась у его постели. Медсестры обнимали Дэниэла, гладили по голове, трепали за подбородок и ласково улыбались, поймав его взгляд.

– Ах! – вздыхали они, прижимая его к себе. – Чудо что за мальчик! Заберу его к себе!

Из живого, подвижного парнишки, лучшего футболиста и первого заводилы на игровой площадке Дэниэл превратился в «книжного» ребенка, в маменькиного сынка. Стал паинькой.

– Миссис Куинн! – ахали соседки, ероша Дэниэлу волосы. – Как вы, должно быть, гордитесь своим сыном! Он у вас такой хороший мальчик!

Дэниэл застенчиво улыбался.

Всю жизнь он слушался старших. Мать его так выдрессировала, что он понимал ее без слов: достаточно было взгляда, вздоха, плотно сжатых губ. А когда Дэниэл все же не дотягивал до идеала – проваливался на экзамене или поздно приходил домой из школы, то мать каменела, поворачивалась к нему спиной. Могла целыми днями с ним не разговаривать.

От ее холодности у Дэниэла сжималось сердце и начинал болеть живот. «Понятно, почему я вырос таким слабаком», – думал Дэниэл. Да, он стал взрослым мужчиной, но каким? Изображать из себя «настоящего мужчину» – скукотища: не хватало еще лупить по футбольному мячу или копаться в машинах. К тому же, по мнению Дэниэла, у настоящего мужчины в придачу к бицепсам должны иметься и мозги. Как у Роберта Де Ниро в «Таксисте» или «Крутых парнях». Точно, думал Дэниэл. Такой вот парень и кумиром мог бы для меня стать, и приятелем.

Дэниэл был паинькой в школе и в университете, закончил с отличием факультет психологии. А потом… потом… Бог знает, когда и как это началось. Он стал ходить стремительной походкой, стиснув зубы. Однажды на званом ужине в доме профессора, когда разговор показался ему злобным, заумным и совершенно невыносимым, Дэниэл схватил бутылку «Риохи» и выплеснул прямо на стол. «Не могу больше. Не могу!» В ужасе от своего поступка он смотрел, как вино с бульканьем льется на белоснежную ирландскую льняную скатерть. Потом ушел.

Вскоре Дэниэл написал отчаянно хамское письмо декану. И бегом помчался его отправлять. Ждал возле почтового ящика, когда письмо заберут. Но едва почтальон опустил кипу конвертов в сумку, Дэниэл понял, что сотворил глупость. Письмо отправлять нельзя. Его нужно вернуть. Дэниэл несся вслед за почтовым фургоном, вопя и размахивая руками, ноги у него подкашивались. Тяжело дыша, обливаясь потом, встал он посреди дороги и захрипел: «Я передумал! Передумал!» Позже, вспомнив тот случай, Дэниэл закрыл лицо руками и прошептал: «Господи, что на меня тогда нашло?»

Что бы это ни было, но находило на него частенько. Дэниэл бесчинствовал по любому поводу. Однако, отдубасив отца, он слегка успокоился. Весь в крови и слезах, отец повторял: «Вот это я понимаю, это по-мужски». Дэниэл глядел тогда на отца и ощущал гордость и жгучий стыд.

Как-то раз, вскоре после знаменитого наглого письма профессору, Дэниэл потягивал виски, вспоминая детство. Хотелось вновь стать тем сорванцом, каким он был, пока не сломал ногу. Дэниэл вспомнил, как доверился отцовским рукам, как упал на асфальт, и лютая ненависть к отцу поднялась в его душе. «Гад! – процедил Дэниэл сквозь зубы. – Гад! Урод! Подонок!» Дэниэл сидел в «Кафе-Рояль» и уже как следует набрался виски. Спиртное всегда пробуждало в нем самое низменное.