Ознакомившись с постановлением, небрежно кинул его на стол и с ожиданием взглянул на присутствующих.

- Ваше право, негромко сказал он. Ищите, не могу вам этого запретить. Хотите сейчас ехать? Пожалуйста. Моя машина у подъезда.

Очень не понравилась такая покорность Турецкому. Слишком спокоен был Никольский. Лицо его будто окаменело, исчезли даже живые интонации в голосе, он стал монотонным и невыразительным.

В "Волге" он сел на заднее сиденье рядом с Турецким, Слава устроился рядом с водителем. Никольский откинул голову, закрыл глаза и не изменил позы до самого приезда на дачу. Оперативники следовали за ними в служебной "Волге" и "рафике".

Среди дачного персонала возникла растерянность. Это был уже второй обыск. Все помнили, чем закончился первый тюрьмой для хозяина. Привели понятых, и группа немедленно приступила к работе, прочесывая каждый метр жилой площади и огромного участка. Но, как и в первый раз, обыск ничего существенного не дал, хотя длился уже добрых три часа.

Никольский сидел в кабинете за столом. Турецкий напротив, наблюдая за тем, чтобы хозяин вдруг не выкинул какой-нибудь неожиданный фокус. Время от времени заходили Грязнов или Моисеев и негромко, для одного Саши, докладывали, что пока пусто. Нигде никаких следов. Но они должны были быть обязательно.

Немногочисленная охрана принципиально отказывалась помогать: не знаем, не видели, не в курсе. Охранники лишь кивали на предупреждение об ответственности, но… разводили руками. Жили они в малаховском общежитии института физкультуры, на вопрос, где остальные, отвечали: на занятиях… отдыхают. Здесь сменная работа. Некоторые в Москве, в офисе, другие в отпусках, лето же…

Никольский тоже непробиваемо молчал. Лишь изредка вынужденно отвечал на те вопросы, на которые невозможно было не отвечать.

- Вы знакомы с Брагиным, имеющим кличку Барон?

- Был знаком.

Турецкий терпеливо и старательно, как первоклассник, все заносил в протокол допроса.

- Где вы познакомились?

- В тюремной камере.

- Встречались ли после выхода из тюрьмы?

- Нет.

- Почему он, похитив Фроловскую, поставил условием ее освобождения немедленное прекращение всяких дел против вас? Какие дела он имеет в виду?

- Спросите у него.

- Что вас с ним связывает? Откуда у уголовника такая странная забота о вас?

- На этот вопрос может ответить лишь он сам.

- Вам известно, что похищенная Ирина Фроловская моя жена?

- Нет.

И так далее, все в том же духе. Никакой неприязни, только каменное спокойствие и равнодушие. А когда Саша изложил суть угроз Барона, не было никакой реакции, ни малейшего, чисто мужского сочувствия. Холодный булыжник!

Турецкий ставил вопросы иначе, но тут же упирался лбом в стену. Не собирался помогать следствию Никольский.

Ничего не дал и допрос только что вернувшегося из Москвы Кашина, начальника службы охраны "Нары". Этот просто подавленно молчал, то ли не понимая вопросов, то ли не желая отвечать ни на один из них.

Семен Семенович в буквальном смысле обнюхал и перетрогал руками все что мог в этом доме, но ничего не нашел.

Понимая безвыходность положения, Турецкий почувствовал, что вот-вот сорвется, и все силы направил лишь на то, чтобы сохранять спокойствие. Но и тянуть дальше с безрезультатным обыском становилось бессмысленно. Хотя интуитивно он ощущал, как вокруг него сгущается, концентрируется ложь, приобретая вполне материальные, давящие на виски и темя формы.

Нужно было немедленно что-то предпринять, найти кардинальное решение, взорвать эту атмосферу непроницаемого ледяного тумана. Но как?

Он поднялся, положил протокол допроса перед Никольским, застывшим в своем кресле, подобно массивному языческому богу.

Тот механически перелистал страницы, не читая, лишь ставя свои подписи, отбросил ручку и отодвинул от себя протокол молча и отрешенно.

Турецкий позвал Грязнова и Моисеева, чтобы объявить им, что обыск закончен, для немедленного ареста Никольского он в настоящий момент не видит оснований, и поэтому можно сообщить группе, чтобы они сворачивались и заводили моторы.

- Отпускайте понятых, закончил он.

Моисеев ушел. В кабинете остались трое Никольский, Грязнов и Турецкий. Саша медленно и тщательно укладывал протокол в папку, будто нарочно тянул время. Никольский, явно никого не видя, смотрел прямо перед собой остановившимся взглядом. Слава переминался с ноги на ногу возле открытой двери кабинета. Далее он видел слабоосвещенный коридор и дверь, выходящую на веранду и во двор.

Турецкий, не желая еще уходить и тем наверняка испытывая хозяйское терпение, как бы вспоминал о чем-то необходимом, изображал на лице поиск ускользнувшей мысли, но наконец решился, махнул рукой, сунул папку под мышку и, взглянув на Никольского в упор, с глубоким сожалением и сочувствием, неожиданно изысканно щелкнул каблуками и отдал короткий кивок-поклон.

Расстались без единого слова. Впрочем, возможно, Никольский и не видел, не заметил его ухода.

Турецкий с Грязновым вышли твердыми шагами, Саша показал другу глазами на дверь в конце коридора, и Грязнов понял. Турецкий тут же нырнул за портьеру у двери кабинета, а Слава дошел до конца, отворил и хлопнул дверью и на цыпочках вернулся к нему, достав из-под мышки пистолет.

Минута прошла или больше, они не знали…

В кабинете стояла мертвая тишина.

Саша едва заметно отстранил край портьеры и обомлел: часть книжного стеллажа в кабинете, которая была ему видна, вдруг бесшумно, будто все происходило во сне, стала отходить в сторону, поворачиваясь вокруг своей оси, и из темного проема, неслышно ступая, вышел… Барон. В руке он держал пистолет.

По движению губ Саша понял, что он спросил:

- Ушли?

И тут же оба сыщика, едва не поскользнувшись на зеркальном паркете, ворвались в кабинет. Барон вскинул пистолет, но Грязнов опередил его: раздался выстрел, отбросив руку Барона, и он кинулся в проем.

Дальше случилось совершенно невероятное с точки зрения логики: Никольский вдруг вытянул руку вперед, и книжная секция пошла на место.

Грязнов не растерялся. Схватив подвернувшийся под руку стул, он метнул его в проем вслед Барону. Раздался треск, стена, наезжая, раздавливала стул, и это все происходило будто в кино, когда снимают рапидом: замедленно, где каждая деталь запоминается отдельно.

Турецкий подошел к Никольскому, положил на стол папку с протоколом и сказал нарочито спокойно, с трудом сдерживаясь:

- Закончим позже, Евгений Николаевич. А теперь открывайте. Пойдемте с нами.

- Ну как хотите, выдохнул Никольский и встал.