Все это я обдумывал наедине, советоваться было не с кем — ведь мать наверняка не отпустит меня. Для нее я все еще оставался ребенком. Но про себя решил: если уеду из Гжатска, то только в Москву. Я был влюблен в нашу столицу, собирал открытки с фотографиями кремлевских башен, мостов через Москву-реку, памятников. Хоть сам я и не рисовал, но страстно хотел побывать в Третьяковской галерее. Мечтал пройтись по Красной площади, поклониться великому Ленину.

Да и зацепка была у меня насчет Москвы. Там жил брат отца — Савелий Иванович, работавший в строительной конторе. У него две дочки — Антонина и Лидия, мои двоюродные сестры. Когда я сказал дома, чтобы отпустили к дяде Савелию, мать заплакала, а отец, подумав, сказал:

— На хорошее дело решился, Юрка. Езжай… В Москве еще никто не пропадал.

Но пока принимали решение, пока готовились, время оказалось упущенным. Попытки устроить его в какое-либо училище строительного профиля не получались. Везде уже прием был закончен.

Тогда за дело взялась дочь Савелия Ивановича — Антонина, которая с мужем Иваном Ивановичем Ивановским и трехлетней дочерью Галей жила на Сретенке в Ананьевском переулке в Москве, в коммунальной квартире, в 14-ти метровой комнате. Она забрала Юру к себе. Но и здесь тоже все было малоутешительным. Все ремесленные училища металлургической отрасли прием в Москве закончили. Оставалась одна надежда на училище, что располагалось в Люберцах. И они с его двоюродной сестрой поехали в Люберцы.

Там к этому времени оставались места только на литейном отделении. Завуч училища Владимир Ильич Горинштейн, поддавшись на уговоры двоюродной сестры Юрия, внес Гагарина в список, и он сразу же отправился на экзамены. Сдал на четыре и пять. Писали сочинение и решали задачи по математике. В результате Гагарин поступил в Люберецкое ремесленное училище № 10. Сохранилась ведомость за первую четверть: у него оказались прекрасные отметки.

Через несколько дней мастер Николай Петрович Кривов повел нас на завод. Это знаменитый завод. Николай Петрович сказал, что машины, которые тут делают, можно встретить на полях в любом уголке советской земли. И я припомнил, что и у нас в селе были машины с маркой Люберецкого завода.

Сначала мастер показывал механические цехи: там мы увидели, много станков и, конечно, еще не понимали что к чему. А затем Николай Петрович повел нас к месту будущей работы — в литейный цех. Тут мы совсем оробели: куда ни глянь — огонь, дым, струи расплавленного металла. И повсюду рабочие в спецовках.

— А, новички прибыли, — обрадовался высокий усатый бригадир, — присматривайтесь, привыкайте обращаться с огнем.

Мы все побаивались: вдруг что-нибудь сорвется сверху, ударит, прибьет. Или вырвется горячий металл и обожжет. Жались к Николаю Петровичу, старались не отходить от него ни на шаг.

Затем мастер привел нас в механизированный литейный цех. Там из белого чугуна отливали средние и мелкие детали к машинам. Водил он нас и к термическим печам, показывал производство отжига, объяснял, как хрупкий металл превращается в вязкий, ковкий чугун. И странное дело, к концу дня мы стали привыкать к заводу и уже перестали бояться его, как вначале.

Вскоре меня определили к станку — учили специальности формовщика. Рядом со станком двигался конвейер. Мы делаем формы, ставим стержни, накрываем опоку — и на конвейер.

К концу дня приходит мастер. Схватился за голову.

— Что же вы, дорогие мальчуганы, гоните сплошной брак?

Стержни мы ставили с небольшим перекосом, и брака действительно получалось много. Мастер каждому из нас показал, как надо работать. На другой день дело пошло лучше.

Жили мы, ремесленники, в общежитии, в деревянном домике. Наша комната, на пятнадцать человек, находилась на первом этаже. Жили мирно, дружно. Во всем был порядок; вставали и ложились одновременно, вместе ходили в столовую — там нас кормили бесплатно, вместе бегали в кино и на стадион, находившийся тут же под боком, в зеленой раме тополей.

В ремесленном училище мы одновременно проходили теоретическую подготовку и практику. Надо признаться, что ребята не очень-то любили занятия в классе. Их все больше тянуло к формовочной земле, к расплавленному металлу. Но был у нас преподаватель, маленький такой, незаметный старичок. Фамилию его, к сожалению, позабыл. Он преподавал черчение — науку точную и необходимую для многих специалистов. Как-то дал он мне начертить одну деталь, потом другую, третью. И все сложнее и сложнее. Я заинтересовался и в конце концов стал хорошо чертить и читать сложные чертежи. Я знал: это пригодится в будущем.

И хотя я учился, мне хотелось знать еще больше. В библиотеке брал технические книги.

Обучаясь в ремесленном училище, Гагарин и два его новых приятеля — земляк Тима Чугунов и Саша Петушков пошли в вечернюю школу, чтобы получить документ об окончании седьмого класса. Это был сделано по инициативе его земляка Тимы Чугунова.

Школа эта называлась так — Люберецкая средняя школа рабочей молодежи № 1 при заводе имени Ухтомского. Гагарин с друзьями учился в ней в 1950/51 учебном году. Уцелело свидетельство на бланке Министерства просвещения РСФСР с номером 014511 об окончании седьмого класса этой школы, выданное Юрию Гагарину. В нем при отличном поведении перечислены оценки и все одиннадцать — только 5 (пять).

29 апреля 1951 года учащийся РУ № 10 при Люберецком заводе сельскохозяйственных машин получил удостоверение № 1295887 о том, что он полностью сдал установленные нормы и имеет право на ношение значка «Готов к труду и обороне СССР».

Едва Юра уехал после летних каникул в Люберцы — письмо: «Задуманное осуществил, подал заявление в седьмой класс Люберецкой вечерней школы». Потом одно, второе письмо, а о школе — ни слова. Я, конечно, сразу же вопрос: как занятия? Сын ответил не сразу, потом объяснил, что с первого сентября не удалось посещать школу, так как на заводе была вечерняя практика. Но потом пошли в ремесленном им навстречу, расписание составили так, чтобы школу они могли посещать. И тут же Юра, зная мое беспокойство, добавил: «Обязательно уроки нагоню!»

Юра писал, что объясняют учителя очень хорошо, он старается слушать внимательно, так, чтобы дома только закрепить материал. А в следующих письмах — известия об отличной учебе, да и в ремесленном тоже не отставал, наоборот — в первых рядах шел и по теории и по практике. Знаю, нелегко ему было. В одном письме он обмолвился, что заниматься приходится много, когда в их комнате в общежитии выключают свет, он выходит на лестничную площадку, доучивая там.