Радость Допрашивающего была вполне объяснимой: на сегодня, на три тридцать ночи, у Следователя лежал номерок в кармане — в кабинет биологического обновления. Да и кстати. Его растительная кондиция оставляла желать лучшего (если честно, он был немного и ипохондрик) — в клетках недоставало кислорода, серы, не помешал бы и бром, а если визит пропустить, то потом опять придется записываться и ждать неделями, пока не завянешь. Тем более что после завтрашнего переворота, кто бы что ни говорил, воцарится хаос, по врачам не побегаешь, так как те будут заняты переливанием формальдегидной жидкости, переклейкой и перепоркой раненых, и правды в ближайшее полугодие ни у кого не доищешься. Да и сейчас медицинская служба под громким названием «В лягушатниках без потерь» явно хромала, отсюда и растущая смертность — лягушатники, как мухи, падали прямо на улицах: кто зачах, кто прокис, а кто скуксился до почерневшей цветной капусты или усохшего панциря жука.

Допрашивающий поднял телефонную трубку и тихо (чтобы не услышал подследственный), но в то же время внятно (чтобы услышал респондент) сказал: «Тут одного по делу Пиздодуева привезли… Да. Но он, как бы тебе сказать… Поди пойми, где лошади бредут, они на том, а я на этом берегу… Да, да, вот именно. Но, понимаешь, какая свястопляска выходит — он вроде с Пиздодуевым что никак, он под другую… — и совсем уже шепотом: — шпиёнскую статью как бы косит… Это ты верно, как в колодец плюнул… Точно, точно — а вы глядите на него, а он глядит в пространство. Ты бы зашел на огонек? Погреться? А? Есть!» — и он хлопнул трубкой по рычагу. Откинулся на спинку стула и гневно посмотрел на Сыркина. На самом деле пыток он не любил. От пыток у него поднималось внутриклеточное давление, нарушался фотосинтез и резко уменьшалось содержание хлорофилла. Тем более что при виде крюков и клещей люди начинали нести такую несусветную ахинею, что потом, при переписке протокола набело, приходилось подтасовывать, смягчать, а иногда вообще ликвидировать все дело.

Допрашивающий вздохнул, проглотил пилюлю, притупляющую реакцию нервных окончаний на посторонний вой, и мрачно сказал, смотря Сыркину прямо в глаза: «Что? Отговорила роща золотая? Березовым веселым языком? А? Доигрались, голубчик, допрыгались. Здесь вам, так сказать, не равнина, здесь климат иной, а вы как думали?». Но Сыркин думал не о том, он думал о Степане. «Мне кроме вас и пойти-то не к кому, товарищ резидент внешней американской разведки…» — вспомнил Тимоти фразу, сказанную ему Пиздодуевым при первой их встрече в сквере у Большого театра, вспомнил и свой скептицизм, и желание воспользоваться Степаном в корыстных целях, получив под него служебный аванс, вспомнил все и горько, внутрь себя, прямо в свое сердце, заплакал.

Ошибка резидента

Приоткрылась дверь, и в щелку просочился Пытающий — в белоснежной, перекрахмаленной до кола сорочке, при ярком в цветочек галстуке, подтянутый, свеженький. Сыркин поднял на него невидящие глаза, сначала не въехал, а потом, когда въехал, даже расстроился. Пытающий держал в руках раскаленный утюг с небрежно перекинутым через плечо проводом. Вот тебе на! Тимоти был уверен, что даже и тут, в России, утюги, электродрели и прочие допотопные методы давно отошли в прошлое, уступив место новым, более изощренным пыточным технологиям. Ему стало скучно. Этот простой трюк с утюгом они проходили в айовской разведшколе на первом курсе — достаточно напрячь мускулы живота и медитативно сосредоточиться на чувстве холода, все.

Пытающий вежливо поздоровался и поискал глазами розетку. Подключив утюг и проверив его на шипение слюнявым пальцем, он обратился к пытаемому: «Будьте любезны, пододвиньтесь сюда с вашим стулом — до вас провод не достает, снимите пиджак, поднимите на животе рубашку и попридержите ее подбородком», — произнес он равнодушным тоном врача, готовящегося хоть и к болезненным, но жизненно важным для самого пациента процедурам. «Пхошу, извольте», — с готовностью отозвался Сыркин. И тут у него застучали зубы. Мелкая дрожь покатилась по телу, и он не смог вытащить рубашку из брюк. «Что за позох, — пролаял Сыркин, стуча челюстями, точно собака, пытающаяся поймать на лету кусок мяса. — Не сочтите за тхуд, но вам пхидется пходелать это собственнохучно и даже боюсь, что меня пхивязывать».

Тимоти годами не упражнялся по старым забытым темам: «утюг», «дрель», «пила» и — явно переборщил. Ему представлялось, будто сидит он голый на снежной пустыне, обдуваемый ледяными ветрами. Как и тогда, лет двадцать назад, когда его вертолет разбился на льдине за Южным полюсом и его, окоченевшего до сосульки, подобрала полярная экспедиция, Тимоти стремительно замерзал. «Участь моя хешена, но как же тепехь Степан?» — с грустью подумал он и ощутил блаженное тепло, расходящееся по телу, и сознание стало уходить из него прочь.

Ожидание

В народе прошел слух о смерти Степана. Шептали о кремлевских пыточных камерах, где вакуумом через поры высасывают всю кровь, и человек испускает дух, как пробитая велосипедная шина. Более умеренно настроенные поговаривали о загадочном похищении поэта, проводя историческую параллель с бесследно пропавшим Хармсом. И только еврейские экстремисты продолжали писать листовки, высмеивая мракобесие улицы и объясняя исчезновение Пиздодуева побегом последнего за рубеж. Но их листовок никто не читал. Люди хотели лишь одного — какой-то определенности. И порешили на том, что если отопрут тайные книжные склады и пустят народ посмотреть, а также покажут народу тело поэта в крестах, то — «такой вариант будет признан удобоваримым».

Наконец, добрались до штаба. Бальзамир, не стесняясь Степана, всю дорогу грязно ругался. Ехали огородами, объезжая народ, который, как переспелая ягода, высыпал прямо на улицу. Одни сгрудились под мертвыми репродукторами, в надежде воздевая лица. Другие запрудили проезжую часть, поскольку оппозиционеры-подпольщики кидались из окон подгнившими помидорами, скверно обзывая «тупую толпу». Третьи клубились на площадях в ожидании пришлых, хоть бы и из варягов, ораторов. Демонстранты свернули в трубочки лозунги, а казаки, засевшие за Красной Пресней, задумчиво покуривали чубуки, подкручивая седые усы и загадочно улыбаясь. Так или сяк, все ждали. Народ был в растерянности, и желающие могли его брать голыми руками.

Наподобие лампочки без абажура, слепяще горела луна. За ней, переминаясь с ноги на ногу, топтались звезды. Медленно опрокинулся в никуда пустой ковш Малой Медведицы. Млечный Путь тощим хвостом касался края земли.

Труп

Штаб был наводнен лягушатниками, которые сновали с деловым видом туда и сюда, перенося с места на место бумаги и жоподержатели. Ввиду крайней секретности операции гроб вносили в том же составе с черного входа. Промочив полой выпроставшейся рубахи, прямо поверх очков, взмокшее от пота лицо, Пиздодуев обнаружил себя в небольшом помещении без окон, стены которого были обиты листовым железом. Гроб опустили на два стула, в углу стоял лом, более ничего в комнате не было. Восковой, напрягшись что было сил, потянул железную дверь. Дверь с визгом захлопнулась. «Вот и все, — смекнул Пиздодуев, — вот такие, Мирон Миронович, пироги…»

«Скажу вам прямо, — соткровенничал Бальзамир, бодро хлопнув в ладоши, — не дедушку мы сегодня хороним, не дедушку, — и опечалился. — Человек вполне молодой, здоровый, вот как вы, к примеру». У Пиздодуева сперло в зобу дыхание, точно пробкой заткнули. «Не знаю, смогу ли вам объяснить… — продолжал Бальзамир, взявшись рукою за подбородок. — Вышла ошибка. Человеку со стороны понять нелегко. Бывают ошибки и ошибки. Вы улавливаете? Захоронили страшно важного человека в страшно неважном месте. И вот приходится исправлять, выкапывать, чтобы вернуть народу его героев. Но кто нам поверит? Где доказательства? У покойника на лбу не написано. Схватываете? А тут и вы как раз под руку. Ведь вы с Пиз-до-ду-е-вым — не ошибаюсь в фамилии? — на короткую ногу были знакомы. Вот вам и карты в руки. Я вам сейчас его покажу, и вы его опознаете. Смекаете, я надеюсь, что это целиком находится в ваших жизненных интересах?» — «Погоди, погоди, — сказал Восковой, который в упор разглядывал Пиздодуева. — Что-то рожа его мне знакомая. Кажется, я его где-то встречал…» — «Креститься надо, когда кажется, не так ли, мой друг?» — пошутил Бальзамир и похлопал Степана по-дружески. Пробка выскочила, и Степан мелко и часто — ребрами — задышал.