– Тебе не удастся, Дэнчик, пропасть, – вдруг снова удивила его Настя своей сообразительностью, так ей несвойственной. – Ты просто не сможешь от нас скрыться!

– Я не собирался, Настя. Зачем мне? – Он глупо улыбнулся, потрепал ее по ляжке. – Да и как я без вас?

– Дело даже не в этом, – поверила она тут же его фальшивой улыбке. – Просто на кону… столько миллионов долларов…

– Сколько? – не удержался он от алчного вопроса.

Эти суки знали, чем его держать.

– Столько, что хватит не только нам троим, но также и тем, кто останется после нас, – она кокетливо стрельнула глазками в его сторону, развернулась, потянулась к нему, зашептала в ухо: – После нас ведь кто то останется, Дэнчик?

– Кто же? – Он лениво обнял ее, притянул к себе жадное, молодое тело, все еще плохо соображая, куда она клонит. – Кто после нас должен остаться, Настя? Мы после себя оставляем пепелище!

– После нас останется наше потомство, Дэнчик! Мы ведь с тобой собираемся завести семью, детей?

Он промычал что то неразборчивое, задохнувшись от запаха ее духов и слов, только что услышанных.

Вот, значит, что уготовили ему эти два чудовища!!! Вот для каких целей берегут, стерегут и милуют! Они решили намертво и навсегда привязать его. Намертво и навсегда…

– Ну, вот видишь, милый! Ты тоже этого хочешь, – не так истолковала сдавленное мычание парня Настя, хватая его зубками за мочку уха. – У нас с тобой будут семья и детки. Только вот одно, самое последнее дело. И мы с тобой… Господи, как представлю! Это столько денег!!! Это не жалкие рыковские заводишки с рынками и магазинчиками. Это миллионы долларов!!!

Он позволил ей расстегнуть свои штаны, но, прежде чем ее длинные изящные пальцы скользнули внутрь, спросил:

– И кто же будет исполнять роль водителя мамы?

– А, этот, помнишь, чью жену ты сбил на угнанной машине?

– Сосед твоей мамаши?!

– Ну да, как его… Шебанов Анатолий. Двадцати восьми лет от роду. Ныне безработный вдовец, проливающий слезы по своей безвременно почившей сучке. Она так ему изменяла!

– Достали все же парня… Чем?

– О, у мамы не сорвешься. – Она довольно замурлыкала, ощутив его возбуждение. – У нее всегда все просчитано. Всегда, все! Она его зацепила, даже не зная на тот момент, как будет использовать, представляешь?!

– А он? Он уже в курсе?

– Пока нет. Это будет для него сюрпризом. Уже скоро, милый, уже скоро! А теперь закрой глазки и доверься мне…

Квартира без Лизы сделалась огромной. Огромной, пустой, гулкой. Он ходил из угла в угол и прислушивался к своим шагам. Порой ему казалось, что он слышит ее дыхание, ее стоны, сдавленный шепот, шаги за своей спиной, издевательский смех. Он останавливался, прислушивался, понимал, что это сумасшествие, и снова ходил и ходил без конца.

Скорбел ли он по ней? Жалел ли ее? Тосковал ли?

Он не мог однозначно ответить ни на один из этих вопросов. Да, он плакал на похоронах. Безутешно, с надрывом. Слюни надувались пузырем, когда он пытался что то сказать ее подругам, окружившим его заботой и вниманием. Больше всех старалась Ирочка – коллега Лизы. Невысокая, толстенькая, совершенно непривлекательная Ирочка с чего то вдруг решила, что способна утешить его в горе. Она суетливо бегала из комнаты в комнату за ним с лекарствами, которыми провоняла всю квартиру. Она поила его горячим чаем с коньяком, пыталась накормить какой то противной кашей – вязкой, липкой, совершенно невкусной. И еще она смотрела на него так…

Так неправильно, с таким алчным интересом, что его мутило и от нее, и от собственных слез и рыданий.

Честно? Ему не было жаль Лизки! Ему было жаль потраченных на нее лет. Несбывшихся мечтаний было жаль. Себя было жаль, опустившегося, потерянного, съежившегося, разгружающего ящики в супермаркете. Это она сделала его таким, что кое кто, такие как толстушка Ирочка, поглядывает на него как на потенциального претендента на ее пухлую руку и отзывчивое сердце.

Нет, Лизка померла, и место ей на том свете такое, какое она заслужила. Он по ней убиваться не станет.

Но что же так больно то?! С чего так сердце заходится, как от беды, которая вот-вот случиться должна. И квартира пугает пыльными гулкими комнатами. И не звонит никто, и в гости не заходит. Хотя кому?! Своих друзей он давно растерял. Тесть с тещей видеть его не хотят. Ненавидят за то, что он остался, а Лизы нет.

– Почему она?! – рыдала теща. – Почему она, а не ты?!

– А я должен был? – скривился Анатолий от ее нечаянных слов тогда.

– Она так мечтала пожить одна, без тебя, – проговорилась теща и тут же поперхнулась своими словами, испуганно ойкнув.

Вот так бывает в жизни: рыла, рыла ему яму, а сама в нее попала.

Анатолий зашел в кухню, заглянул в холодильник. Продуктов было полно, остались после поминок. Тесть с тещей сочли своим долгом с ним поделиться. Из многих полиэтиленовых пакетов несло кислятиной, пропали колбаса, сыр. Он вытащил продукты на обеденный стол, начал разбирать. В результате почти все ушло в мусорку. Остались несколько яблок, два помидора, вакуумная упаковка селедки и брусочек сыра, завернутого в фольгу. Это Ирочка упаковывала, он точно помнил.

Он вскипятил чайник, заварил кофе с сахаром, отрезал от сыра ломоть, толщиной в палец, начал жевать. Глоталось с трудом, кофе был противный, кислый. Это ему на выгрузке презентовали. Понятно, путевого то не дали бы! Ну, ничего, пускай теперь без его мышц как нибудь обходятся. Уволился он. Уже три дня как уволился. Вот еще пару дней, и пойдет на биржу. Пора, пора ему возрождаться из пепла. Правильнее, из пыли, в которую его Лизка превратила. Она любила повторять, что он пыль у ее ног. Теперь как?

Кое-как дожевав, он выплеснул остатки кофе в раковину. Вымыл чашку, поставил в сушку и пошел бриться. Нужно было сегодня купить хоть что то из еды. А то с таким изможденным видом его на порог ни одной фирмы никто не пустит. И пару рубашек еще приобрести, джемпер какой нибудь универсальный, серый или лучше черный, подходящий подо все. И штаны. Ботинки послужат пока. Почистит, шнурки поменяет и походит еще. Да, еще надо будет подстричься. Кудряшки уже на воротник лезут, над ушами топорщатся. Это раньше они смотрелись воздушно, объемно, теперь – неряшливо и ни к чему.

Брился он долго. Лезвие было старым, тупым. Он порезался возле уха и оставил глубокую царапину на подбородке. Вымыл волосы мылом, зачесал назад, побрызгался Лизкиными духами с сильным мужским амбре. Она их купила на распродаже и почти не пользовалась, вечно морщила носик и предлагала ему. Он горделиво отказывался, теперь в позу становиться было не перед кем. Побрызгался. Порылся в шкафу. Нашел старую, студенческих лет темно-фиолетовую рубашку с длинными рукавами. Выгладил, надел под джинсовую куртку. Глянул в зеркало и неожиданно сам себе понравился.