И вот день за днем жажда очищения и воздержания усиливалась неимоверно, питаясь одиночеством и скукой. Передо мною вставали живые образцы истинно правдивого отношения к женщине, вставали образы дорогих и чистых людей, и я рвался к ним всей душой. Но чувствовал я, что надо развить в себе не одну только сдержанность. Придется совершенно выбросить из своей жизни целый класс других отношений, многое придется вырвать с корнем и в пустое место насадить других корней. И чем дальше я разбирался, тем яснее видел необходимость изменения во многих и многих областях. Ограничиться одним вопросом – это все равно что у истрепанного аккорда сменить лишь одну струну. И не только тогда не получится чистого созвучья, а, напротив, будет рвать душу невыносимый диссонанс, очевидное несогласие и противоречье. Тогда, на фоне, оно даже будет еще отчетливее и яснее. И вставал в душе план коренной перемены. Я был согласен с необходимостью, я верил ей, любил ее. Но когда я думал и представлял себе всю мою натуру, всю естественную природу, я видел, что план мой до конца невыполним. Я до границы могу придержать себя, но дальше – дальше идет уж борьба с самим собою, с непосредственным, искренним и естественным желанием или чувством, эта борьба может быть и не по силам, а главное, мне кажется, что и вести-то ее преступно. Душа просит одного, а я буду утишать, усмирять ее, доказывать, что ум вот просит другого и надо ему покориться. Я не могу этого сделать: мне жаль коверкать и ломать то ценное, что дано мне, и лишь только мне одному. Ведь больше нет никого, кто имел бы вот точно такую же душу со всеми ее оттенками, а ведь красота-то вся лишь в этих оттенках, ими лишь она и отличается от других. До границы я держусь, до черты я держу себя на узде, но приходят моменты ничем не утишимой жажды самобытного проявленья, и тогда я не властен в себе, тогда что-то берет меня на руки, словно малое дитя, и несет, куда ему надо. И все мои попытки вырвать корни до сих пор были безуспешны. В этом помимо бессилия я вижу еще указание на бесплодность и ненужность моих страданий. Не корни я должен вырывать, а лишь должен ухаживать и следить за развившимся деревом, беречь его, заботиться о его красоте.

N

Я привезу тебе полную душу

Живых впечатлений,

Жгучих восторгов, безмолвной мечты,

Полуночных молений.

Я привезу тебе много красивых

Сомнений нежданных,

Много забот и тревоги печальной

В обликах странных.

Новый фронт

Мне сравнительно мало пришлось ждать в Москве назначения на новое дело: 8-го попал в резерв, а 12го уже был назначен в летучку Светловой. Задержал Н. Г. Петухова, высказал ему в двух словах свою тоску по работе, попросил помощи: я, дескать, 10 месяцев работал на Кавказе. На другой же день все устроилось, и устроилось именно так, как хотел я сам. Провожал Мишуха. До Брянска ничего особенного, а дальше – все беженцы и беженцы: сидят на вагонах, выглядывают из теплушек, грудятся у костров, а на кострах жарят и варят картошку, кипятят воду или попросту греются. Большинство босые. В Брянск приехали мы ночью, часа в два. Нужно было пересаживаться на Гомель. Ждали недолго, до 6-го часу. Мы сновали все втроем: студент из Петербурга, поляк из Варшавы и я. О студенте речь впереди, а про поляка скажу, что он хоть и понравился мне во многом, но бахвал ужасный. У него удивительно много галантности (шутка ли: 10 лет выжил в Англии! А там ведь не хлебы пек, а гранил брильянты да переправлял их самолично в Америку). И вот он, сначала мне, а потом и каждому, с кем случалось разговориться в моем присутствии, сообщал полудружески и таинственно, что жил он в Москве в гостинице «Метрополь» и за номер платил 8 рублей 60 копеек в сутки и что там он оставил чайник, который стоил 10 рублей (хотя несколько позже эта цифра была изменена). В «Метрополе» я не живал и цен тамошних не знаю, как не знаю ничего и о знаменитом чайнике, а потому принужден всему верить, хотя подозрительна мне несколько эта жажда распространять о себе всякие сведения. Потом он неоднократно обмолвился фразами вроде «Нам, богатым людям, что», «С деньгами-то мне легко» и проч. Это признак тоже дурной. А у студента была довольно странная манера с первого слова кидаться в спор. Он кричал благим матом, жестикулировал, объявлял себя как бы чем-то и кем-то кровно обиженным. И, знаете, у него была довольно скромная претензия, она не стоила этой горячки – он претендовал на знатока сроков прибытия и отхода поездов по всей линии от Москвы до Минска. И претензия эта была ведь не только странная, но и бессмысленная, потому что сроки теперь одному богу известны. Возьмите хоть этот вот случай: я выехал из Гомеля (на Бахмач) сегодня в 9 часов утра, а должен был выехать вчера вечером около 6 часов. Вот вам и сроки. Тут ни начальник станции, ни коменданты ничего не знают, да и знать не могут. И прав был кондуктор, который одной бойкой бабенке на вопрос: скоро ли явится поезд-то? – ответил: «Скоро, а все-таки сложи корзинки, да и ложись на них; народ побежит и тебя разбудит, а побежит он, может, в одиннадцать утра, а может, в одиннадцать ночи». Тут и весь сказ, дальше уж нечего спрашивать. А вот у студента этого совсем не было сознания бессилия, сознания неосведомленности, – он уверял напролом, и было это даже убедительно, потому что он волновался искренне, злился тоже искренне и говорил часто громко, с пеной у рта.

– Эх, дурак я! Дурак, – хлопал себя по лбу толстый купчик, усаживаясь вместе с нами. – И чего я не переждал в Москве до утра? Ведь сутки почти потерял! Ну-ну… – и он мотал головой, вздыхал, ворочался на месте. Словно с цепи срывался студент:

– Верно, совершенно верно. А теперь вы в Минск билетов уж не получите. – Связи тут, правда, не было никакой, но погорячиться было можно, повод находился, хоть и ничтожненький. – Да, да, вы не получите, – гремел студент, опровергая молчащего собеседника. – В Минске билетов нет, и в Брянске отказывали категорически.

И достаточно было собеседнику высказать малейшее сомнение, как он кинулся на него почти с кулаками:

– Что вы мне говорите! Что вы, учить хотите меня, учить? Так я вам лучше скажу: вы и в Бахмач не попадете, дальше Гомеля никуда не попадете.

Единственным способом спасения было молчание. Тогда он понемногу затихал, как будто даже несколько оскорбленный и непонятый. Я удивляюсь, откуда у него вырос такой огромный интерес, откуда такая горячка в обсуждении вопросов железнодорожного ведомства. А ведь он вкладывал в спор всю душу. Конечно, это теперь один из насущнейших вопросов всего этого края. Приехали в Гомель. Н. Н. Хренников направил меня через Киев в Сарны. Заночевал я в земской перевязочной, что стоит у самой станции. Заведующая хозяйством – симпатичная женщина (хотел сказать, старушка) – приняла по-родному, уложила на диване: давно уж так я не спал. Рассказала, что на днях через Гомель, не останавливаясь, провезли в Новобелицкую 300 холерных покойников, а 13-го с. м. приехал в Гомель поезд и привез 200 малюток, грудных и перволетков, утерявших так или иначе своих родителей. 200 человек! Их здесь вымыли, остригли, накормили, частью одели… А одевали как? Обрезали рукава у солдатской рубахи и вдевали в нее ребенка, а потом завязывали, где надо. Я не успел ничего узнать об этих брошках, но кажется, что их направили уже в Москву. Утром, часов в пять, явился я на станцию. Картина здесь своеобразная, вероятная только для данного времени. Зал 2-го класса набит вещами и людьми. Не только негде сесть, а и встать путем невозможно: то и дело задевают и подталкивают. Но нервности особенной не замечалось, даже курили мало – впрочем, может быть, табаку мало! Дороговизну общую не могу засвидетельствовать, но французская булка, например, по 11 копеек штука, черный хлеб по 6 копеек за фунт. Люди теснятся и ждут целыми часами. Да что часами – десятками часов! Опрощение видно всюду: какая-то барыня самолично тащит из буфета стакан чаю, два господина улеглись прямо на полу и в головах у них по локтю – так ведь на голом полу и лежат, а видно, что господа, не наш брат холуй, видно, что до сих пор в таком положении не бывали. Я даже больше скажу: капитан лежит на голом полу, а ведь это уж слишком много значит! Кто ж не знает болезненной щепетильности и ложного самомнения военных людей! А эта вот дама – как выпила стакан чаю, так и уснула тут же, едва не касаясь носом до самого стакана; рука ее откинулась на зонтик, а сама она прислонилась к незнакомому господину. Там в углу мать хотела погладить по белому пушку на голове свое плачущее дитя, да так и застыла, положив широкую руку на крошечную головку. Мать уснула, а дитя еще, быть может, долго и тихо от усталости всхлипывало, пока сон не смежил ему очи.