С чего это глава кафедры вдруг решил стать моим руководителем, особенно если учесть, что его специальность — ранняя, а не современная американская литература? Хотел заткнуть рты тем, кто распространял сплетни о наших отношениях с Дэвидом? Решил до поры до времени держать меня под контролем? Я понятия не имела. Если профессор Готорден не желает неприятностей и выяснений, если его устраивает неопределенность, я спорить не стану. Я ведь уже выяснила, что у неопределенности есть свои преимущества.

Я с головой ушла в работу, писала по две страницы диссертации в день, не отходила от компьютера по шесть дней в неделю. Я нигде не появлялась, ходила только два раза в месяц на часовые встречи с Готорденом, все остальное время проводила в библиотеке или дома. На следующие девять месяцев я исчезла из жизни. Помимо Кристи моей жизнью в Гарварде был только Дэвид. А так как Дэвида не стало…

Но мне нравилось одиночество. Нет, неверно: мне требовалось одиночество… требовалось время на… на то, наверное, чтобы предаться горю. Но еще было просто необходимо как-то перезагрузить мозги и упрятать смерть Дэвида в дальний ящик с надписью: «Доступ запрещен». Никто не мог запретить мне тайно скорбеть и оплакивать Дэвида, но при этом я должна была принять факт его смерти, смириться с его безвозвратным уходом. И я была исполнена решимости никого не допускать к своему горю, никому и никогда не показать, какую тоску испытывала на самом деле.

Вскоре после похорон прошла бурная обличительная кампания, как в Гарварде, так и в прессе, касавшаяся сотрудников кафедры английской литературы, подвергших Дэвида несправедливой травле. Игра на сей раз была честная, достойная «Гарвард Кримсон»,[20]и в результате подонки, что жаждали его крови, были с позором изгнаны. Но что это меняло теперь? Дэвид не встал из гроба. Три месяца спустя после «несчастного случая» в часовне университета отслужили панихиду. Я, конечно, присутствовала. После службы, когда народ стал расходиться, многие потянулись к Полли, а я, задержавшись у двери в часовню, наблюдала за происходящим. В этот миг Полли осмотрелась, и так случилось, что взгляд ее упал на меня. Вдова оглядела меня холодно, но спокойно, за этим последовал быстрый короткий кивок-приветствие. Потом она отвернулась к друзьям, столпившимся вокруг. Хотела ли Полли показать, что ей известно обо мне? Но почему после ледяного взора мне был адресован кивок едва ли не сочувственный — неужели она признавала существующую между нами связь и роднящую нас утрату? Может быть, я пыталась вложить слишком многое в пятисекундный обмен взглядами. Не исключено, что она просто отвела в мою сторону глаза, пытаясь сохранить самообладание в этот непростой момент. А кивок, возможно, был всего лишь нейтральным приветствием: «Здравствуйте… кем бы вы ни были».

Нам никогда не узнать, что в действительности кроется за невысказанным. Жест, выражение лица могут иметь любое значение, все зависит от интерпретации. Точно так же подчас невозможно досконально узнать истинные причины катастрофы. Следовательно, вступив на путь недосказанности, можно оградить себя от многого.

Вот чему научила меня смерть Дэвида. Если ни в чем не сознаваться, окружающим остается лишь строить догадки. Доказательств у них нет. Если тщательно хранить тайну, она на самом деле остается тайной. Эта мысль некоторым образом меня утешала, и не только потому, что в ней я увидела основу оборонительного щита, необходимого для дальнейшей жизни в Гарварде, но и потому, что она каким-то образом помогла разложить по полочкам все мои переживания, все отчаяние и гнев, позволила справиться с бушующими в душе демонами. Я почти не позволяла себе отвлекаться от работы над диссертацией. Профессор Готорден — а он прочитывал главу за главой по мере их появления на свет — был, казалось, доволен результатами. Когда я закончила, он выразил восхищение тем, что я сумела сделать это на шесть месяцев раньше официально установленного срока.

— Мне просто удалось как следует сосредоточиться, — объяснила я.

Обычно между написанием диссертации и ее защитой проходит четыре месяца. Но Готорден, явно желая ускорить процесс, сообщил мне, что назначит защиту до того, как члены ученого совета разъедутся на летние каникулы. На защите членами кафедры было задано всего три вопроса по поводу моей работы «Инфернальная двойственность: смирение и противление в американской литературе». Они касались влияния Эмиля Золя на творчество Драйзера и прогрессивной политической мысли в «Джунглях» Эптона Синклера. Один из профессоров довольно язвительно прошелся насчет моей тяги к поиску социально-экономического контекста решительно во всех рассматриваемых произведениях (это я легко парировала), другой выразил сомнение в том, не слишком ли «беллестристичен» мой стиль для научной работы… и вот уже я выхожу после защиты, отнюдь не уверенная в том, что мне удалось быть хоть немного убедительной.

Через неделю я получила официальное уведомление от Готордена о том, что защита диссертации прошла успешно и мне присвоена ученая степень доктора философии.[21]Внизу отпечатанного на принтере письма были две строчки, приписанные от руки:

Для меня было истинным удовольствием работать с вами. Желаю успеха.

И инициалы Готордена.

Было ли это вежливым способом сказать мне: «А теперь ступай на все четыре стороны»? Не потому ли он организовал мне стремительную, без проволочек, защиту, чтобы поскорее вычеркнуть меня из жизни кафедры и своей? Или это снова лишь одно из различных толкований, возможных для этих десяти слов? Неужели в мире всегда все так запутанно и допускает множество интерпретаций?

Спустя несколько дней после получения письма от Готордена мне позвонили из Гарвардского бюро по трудоустройству выпускников и пригласили на беседу. Сотрудница, встретившая меня — деловитая дама лет сорока по имени мисс Стил, — сообщила, что в Висконсинском университете в Мэдисоне только что открылась вакансия — освободилось место старшего преподавателя.

— Это редкий случай, когда впоследствии возможно будет заключить бессрочный контракт, и Висконсинский университет, как вы знаете, числится в ряду лучших государственных вузов.

— Я готова ехать на собеседование.

Двумя днями позже я вылетела в Мэдисон. Заведующий кафедрой — довольно издерганный тощий человек по фамилии Уилсон — встретил меня в аэропорту и по дороге в университет изливал мне душу. Он многословно рассказывал о том, что вакансия освободилась потому, что старший преподаватель внезапно проявил нездоровый интерес к студентке и был уволен; что необходимо найти еще одного человека — некому читать средневековую литературу, так как женщина, что вела этот курс в течение двадцати лет, допилась до того, что угодила в реанимацию, а…

— Ну, что тут скажешь? — подвел итог Уилсон, — Перед вами самая типичная ни на что не способная кафедра английской литературы.